Двойная жизнь Алисы

От молока я, конечно, не отказался, так как шел от Мариинского пешком до ее дома приличное расстояние, да еще с коробкой. Мариинский пока платье не купил, говорят, у них предложений много, будут думать. Я буду рад, если не купят: хоть я ничуть не сентиментален, но бальное платье — единственная память о моей матери. Ма tante и без того ловка по части, где добыть деньги на свои креп-жоржеты.

Я не в обиде на Ма, что креп-жоржет цвета чайной розы и крепдешиновое серое в цветочек ей дороже, чем память о сестре. Она бы хотела не помнить, а забыть. А впрочем, я не знаю. Можно легко ее понять. Положение ее трудное: иметь в доме племянника, родство с которым как бомба с часовым механизмом. Об ее аристократическом происхождении уже забыли благодаря мужу, который относится к новой советской элите. Но забудут ли, что мой отец, представитель древнего дворянского рода, вместе с бароном фон Унгерн сражался с большевиками на Дальнем Востоке? Вряд ли.

Третьего дня я слышал, как Ма сказала по телефону графине Симонич: «Он ребенок и не понимает, что живет под угрозой смертной казни». Это глупо! Я не ребенок, мне семнадцать лет. И я понимаю: в любую минуту могут явиться с обыском, арестовать. Я не приношу вреда советской власти. Ко мне нельзя применить кодекс Наполеона, где намерение приравнивается к деянию, так как у меня нет намерения вредить советской власти. Но я понимаю, что логика здесь отсутствует: меня могут арестовать за будущее. Вдруг я принесу вред завтра, через месяц, через год? Аbsurdе, но приходится с этим жить… К тому же есть еще мысли. Меня могут арестовать за мысли. Это я смеюсь, конечно.

Портниха (Цецилия Карловна) налила мне после молока еще киселя и предложила пирожков. Я пил кисель и думал: сейчас нигде не кормят, а тут кисель с пирожками, печеные яблоки.

Мы вели беседу, буквально со второй минуты стало понятно, что портниха — дама из хорошей семьи, из бывших, вынуждена зарабатывать на жизнь, на содержание этой квартиры, на кисель с пирожками…

Она спросила, чему я учусь. (Неужели, глядя на меня, сразу понятно, что я не работаю на заводе? Это все мой «аристократический вид», длинное лицо, тонкая фигура.) Когда я нехотя сказал, что провалился в Академию художеств, но все равно стану художником и пока начал заниматься у Филонова в МАИ[10] (это почти правда), она улыбнулась. Я смутился, что она улыбается моему провалу, и пробормотал, что Филонов тоже поступил в Академию не с первого раза и был отчислен за то, что «своими работами развращал учеников», а теперь его называют величайшим в Европе и Америке…

Не говорить же, что Филонова, сына прачки, в царское время в Академию приняли, а меня не приняли за плохое происхождение. Не помогла ни протекция мужа Ма tante, ни наши с ней собственные связи с миром искусства Ленинграда: художница Вера Ермолаева училась с моей матерью в гимназии княгини Оболенской… актриса Тамара Глебова[11] связана с нами через Мусиных-Пушкиных… поэт Михаил Кузмин через князя Гагарина… Мы могли бы через двоих человек дойти до английской королевы, но ректор Академии был для нас недоступен.

Графиня Симонич сказала, что дела наши плохи: «Мальчика из Ленинграда выгонят. Чтобы сохранить жилплощадь в Ленинграде, нужна справка, что он учится, хоть у черта в ступе».

Это замкнутый круг, один из их, советских, кругов ада: если не учишься, то вышлют, но учиться не позволяют.

Графиня посоветовала обмануть, заполняя анкету: написать в графе происхождение «из служащих». Муж Ма в наших беспокойствах не участвует: боится. Интересный у них брак: Ма — бывшая знать, а он — нынешняя, и каждый боится: Ма боится, что меня вышлют, а он — что она попросит у него о помощи.

Оказалось, Цецилия Карловна улыбалась чему-то своему: позвала меня в коридор и бесшумно отворила дверь в одну из комнат. Там мне открылась прелестная картинка: перед большим холстом сидели две девушки (возраста и внешности не разглядел, так как они сидели спиной к двери). Девушки вели линии карандашами с двух сторон, и видно было, что линии у них сейчас сойдутся. На полу лежала собака, довольно крупный дог, как я после узнал, догиня Кинуся, она же Хокусавна.

Догиня зевнула, приподнялась, но Цецилия Карловна прошептала «тсс» и неслышно закрыла дверь.

Сказала мне, что «девочки», ее дочь и подруга дочери, — тоже ученицы Филонова. Я очень сильно смутился: какие же они «тоже ученицы»… Они настоящие художницы, а я пока еще не могу даже называться учеником Филонова, я и был-то у него на улице Литераторов всего раз.

Хотел спросить, как фамилии художниц, но было неловко. Хотел еще посидеть с ней на кухне, но тоже было неловко.

В этой Цецилии Карловне есть что-то необыкновенно уютное, настоящее материнское. Именно так должна выглядеть мама.