Возвращая материал Пении, я осведомился у нее, видела ли она собственное досье. Она ответила, чтобы я не совал нос не в свое дело. Потом покраснела и извинилась.
Большую часть времени у меня занимало изучение различных сведений из архива, но я также не забывал совершенствовать свое физическое сходство с Бонфортом.
Тщательнейшим образом воссоздавал морщинки, добавил две родинки и уложил немногие оставшиеся волосы с помощью электрической щетки. Впоследствии будет довольно хлопотно вернуть себе настоящее лицо, но это довольно небольшая цена за грим, который ничем не испортишь, который нельзя смыть даже ацетоном и которому не страшны носовые платки и салфетки. Я даже сделал шрам на «плохой» ноге, руководствуясь снимком, который доктор Кэпек держал в истории болезни. Если бы у Бонфорта была жена или любовница, то она, наверное, затруднилась бы определить, где настоящий Бонфорт, а где его двойник.
Гримирование оказалось делом хлопотным, зато теперь я мог не беспокоиться о внешнем виде и целиком посвятить себя самой трудной части имперсонации.
Наиболее сложной стороной вживания в образ оказалось проникновение в то, о чем Бонфорт думал и во что верил, иначе говоря — в политику партии Экспансионистов. Можно сказать, что он в большой степени олицетворял эту партию, будучи не просто ее лидером, но ее политическим философом и величайшим деятелем. Когда партия только появилась, экспансионизм был не более, чем «Манифестом Предназначения», хрупкой коалицией разношерстных групп, которых объединяло только одно: соображение, что границы пространства являются единственным вопросом дальнейшей будущности человечества. Бонфорт дал этой партии и систему этических взглядов, идею того, что гербом имперского знамени должны стать свобода и равные для всех права. Он не уставал повторять, что человеческая раса никогда не должна повторять ошибок, допущенных белой субрасой в Африке и Азии.
Меня очень смутил один факт, а именно то, что ранняя история экспансионизма была чрезвычайно похожа на историю партии Человечества, — я в таких делах был тогда еще более чем не искушен. Мне и в голову не могло прийти, что партии по мере роста изменяются зачастую так же сильно, как и люди. Я имел смутное представление о том, что партия Человечества начинала свой путь как составная часть экспансионистского движения, но никогда не задумывался об этом. В действительности же это было неизбежно — все политические партии, которые не отличались достаточной дальновидностью и прозорливостью, под давлением объективных причин исчезли с политической арены, а единственная партия, которая стояла на верном пути, раскололась надвое.
Но я забегаю вперед. Мое политическое образование не было таким последовательным и логичным. Первое время я просто старался пропитаться бонфортовскими выражениями. По правде говоря, я набрался этого еще по дороге туда, но тогда меня, в основном, интересовало, как он говорит, теперь же я старался усвоить, что он говорит.
Бонфорт являлся оратором в полном смысле этого слова, но в споре мог быть весьма ядовит, взять хотя бы речь, с которой он выступил в Новом Париже по поводу шума, поднятого в связи с подписанием договора с марсианскими гнездами, известного под названием Соглашение Тихо. Именно этот договор был причиной его ухода с поста; ему удалось протащить его через парламент, но наступившая за этим реакция была такова, что вызвала вотум недоверия. И тем не менее, Квирога не осмелился денонсировать договор. Я с особым интересом слушал речь, так как сам не одобрял этот договор: сама идея наделения марсиан на Земле теми же правами, что и землян на Марсе, казалась мне абсурдной — до тех пор, пока я сам не побывал в гнезде.
«Мой оппонент, — заявил Бонфорт с раздражением в голосе, — известно ли вам, что лозунг так называемой партии Человечества „Пусть люди управляют людьми и ради людей“ — не что иное, как повторение бессмертных слов Линкольна? Но в то время, как голос продолжает оставаться голосом Авраама, рука оказывается рукой Ку-Клукс-Клана. Ведь подлинным значением этого, на первый взгляд, довольно невинно выглядящего лозунга, является вот что: „Пусть всеми расами вселенной управляют только люди на благо привилегированного меньшинства“».
«Но мой оппонент возражает, что, мол, нам от Бога дано право нести к звездам свет, всячески „образовывая“ дикарей. Но ведь это социологическая школа Дядюшки Римуса — хорошие негры поют псалмы, а старый Масса любит их! Картина, конечно, трогательная, да больно уж рама тесновата: в ней не поместились ни кнут надсмотрщика, ни бараки рабов, ни столб наказаний!»
Я почувствовал, что становлюсь если не экспансионистом, то, по крайней мере, бонфортистом. Не уверен, что меня зачаровала логика его слов — может быть, они были и не такими уж логичными. Просто я находился в том состоянии духа, когда жадно впитывают все, что слышат. Мне нужно было проникнуться его мыслями и словами, чтобы при случае уметь сказать что-либо подобное.