Двойник поневоле

Раньше он не считал поклонение богам чем-то особенным. Это похоже на сделку. Боги властолюбивы, жадны и ревнивы. В этом они мало чем отличаются от людей, — ненасытная жажда поклонения составляла смысл их существования, а мстительность, помноженная на огромные возможности бессмертных существ, превращала жизнь людей в сплошную муку. Имен у богов было множество, — Эшу, Мот, Акен, Медждет, Элла, Ниназу, Нергал… Так их запоминали люди, отягощенные сводами правил и наказаний, предписываемых за их нарушения. А еще боги обожали создавать врагов. Разделять своих подопечных по принципу наций и верований. Таким образом они состязались с другими богами за сферу влияния. Объяснение было простым: им скучно, и они вели себя как капризные разыгравшиеся дети, которых никто не мог утихомирить или наказать. Ради формирования образа недруга требовалось совсем немного: обозначить вышедшую из повиновения группу людей и придать им нечеловеческий облик, то есть наделить свойствами законченных злодеев. Проливались реки крови, и жесткость людей, убивающих себе подобных, поражала воображение, но совесть убийц заглушал тезис главного принципа любой войны: мы выполняли волю богов и теперь вправе уповать на снисходительность.

Так было…

Целодус Фракиец вырос в горной деревушке некогда могущественного Одрисского царства, занимавшего значительную часть земель Причерноморья в период правления царя Амадока, павшего в битве с македонцами. Юноша с раннего детства отменно владел мечом и копьем, а в рукопашной схватке не знал равных. В возрасте двадцати восьми лет в сражении с римлянами попал в плен и, как большинство умелых воинов, стал гладиатором на аренах империи, где провел в битвах следующие девять лет своей жизни. Все поменялось в одночасье, когда случай свел его с бродягой из Патры. Тот был иудеем, заросшим густой черной бородой. Он сидел на голой земле, погруженный в молитву. Целодус положил в лежащую перед иудеем миску монету, бродяга схватил его за руку.

— Останься! — слово было сказано твердо и решительно.

Целодус хотел было рассмеяться над нищим оборванцем, но смех застрял в горле. Глаза бродяги словно сверлили его насквозь. Гомон базарной площади, отливающий медным цветом диск солнца, рокот накатывающих волн моря, — все куда-то исчезло. Он словно перенесся на тысячелетия вперед и обнаружил себя стоящим в холодном северном городе. Вокруг громадами возвышались каменные стены домов, гул дорог был чужим и враждебным, в небе плыли свинцово-серые тучи. Фракиец протер кулаками глаза, и все вернулось в прежнем своем обличье. Верблюжий холм, вздымающийся на востоке, пыльная узкая улица, теряющаяся в оливковой роще, крики мальчишек, гаснущий долгий день.

— Останься… — повторил бродяга мягче и улыбнулся.

Целодус опустился на землю рядом с нищим бродягой, и следующие несколько часов провел в роли внимательного слушателя, что было чрезвычайно нехарактерно для вспыльчивого воина. Иудея звали Хатом. Он говорил, а фракиец слушал. Они расстались ближе к полуночи, а на следующий день бывший гладиатор пустился в дорогу. Все его верования и жизненные ценности поменялись тем вечером, в результате беседы с Хатомом. В такое сложно было поверить и надменному римлянину, и мечтательному эллину, или практичному иудею. Тот внутренний переворот, происшедший в душе гладиатора, не имел разумного объяснения. И память о странном видении, постигшем его в тот миг, когда он остановился возле нищего, сохранилась в форме навязчивого образа.

— Я увидел чужой мир? — спросил он.

— Как знать… — улыбался иудей, а в его глазах таилась мудрость.

— Как такое возможно?! — воскликнул Целодус.

— Я так же, как и ты, не верил, — вздохнул Хатом. — Даже когда увидел, не поверил…

— Теперь веришь?

— Нет. Я не верю. Я знаю…

Утром следующего дня Целодуса ждал поединок на арене, завершившийся первым в его карьере гладиатора поражением и первой же победой в его духовной жизни. Хатом дал ему наказ: любой ценой добраться до пустынного места, именуемого Козлиная пустошь, там находится конечная цель его пути.

— Конечная? — дрогнувшим голосом спросил Целодус. Не то чтобы он боялся смерти — глупо страшиться конца, еженедельно сражаясь на арене! Здесь было нечто иное, более глубокое и непостижимое, словно он кощунственно прикасался к святыне, не омыв прежде руки в источнике, как это издавна делали его предки, фракийцы.

— Нет, — улыбался иудей. — Это начало. Начало твоего пути. Ничего не бойся!

— Зачем все это нужно? — удивлялся гладиатор. — Ты говоришь, какой-то бродяга предал Учителя, и тот наложил на себя руки, не выдержав мук совести.

— Он не бродяга! — возразил Хатом. — Образованный и умный человек. Учитель доверял ему, как родному брату. Больше, чем брату, — уточнил он.

— Стало быть, счета закрыты! — воскликнул Целодус. — Изменник покончил с собой, смерть закрывает все счета.