Двойной контроль

Они стояли перед декупажем мсье Анри Матисса, который тремя простыми цветами передавал радость солнца, моря и листвы. В саду изящная, строго выверенная кинетическая скульптура Александра Колдера, тоже простых оттенков, раскачивалась под легким ветерком, который после вялого полудня привел ее в движение, и она словно бы ожила в круговом полете своих частей. В холле висела большая картина мсье Жоржа Брака – белая птица, как две пересеченные буквы «С», летела по сизому небу; а в спальне отца Гвидо был целый музей картин Поля Синьяка, художника, который, согласно синьорине Джейд, в начале прошлого века часто приезжал на лето в знаменитый порт Сен-Тропе. На стенах ярко блестели синие, оранжевые, розовые и бледно-зеленые деревья, лодки и заливы, напоминая отцу Гвидо, что его собственная вера берет начало в любви к природе, а не в зашифрованных аллегориях, пугающих мученичествах и излюбленных притчах в огромной, но несколько монотонной коллекции живописи, собранной Церковью за несколько веков.

Несколько оправившись от утреннего рейда кардинала, отец Гвидо встал и начал готовиться к новому дню. Он распахнул шторы и увидел, что на лужайке под окнами синьорина Надия из оздоровительной команды «Яркого солнца» – когда отец Гвидо приехал из аэропорта, она радушно приветствовала его и тут же весьма шокирующе предложила записать на массаж – проводит занятия по йоге. Посреди лужайки человек шесть гостей, стоя на четвереньках, выгибали спины, а потом припадали к земле, принимая позу, от которой отцу Гвидо невольно захотелось отвести глаза, но, как оказалось, он смотрел на них ласково и печально, сожалея о том, что его приучили умерщвлять плоть, а не наслаждаться ею, думать о мире ином, а не о бренном существовании. Возможно, он ошибался, но ему представлялось более нормальным и здравым поведение этих молодых людей, которые, в отличие от юного протеже кардинала, не торопились взойти на крест, или отсечь себе грудь, или приторочить себя ремнями к горящему колесу, или привязать себя к столбу, чтобы стать мишенью для стрел.

За обедом отец Гвидо, вместо того чтобы, как обычно, накрыть бокал ладонью, позволил, чтобы бокал наполнили багряным вином. Соседом отца Гвидо был дружелюбный француз, специалист по керамике.

– Мои предки родом из Сиана, где обнаружили Терракотовую армию. По-моему, именно это вдохновило меня на создание керамической брони. Вы, mon père[30], защищаете души, а я защищаю плоть. – Марсель поднял бокал, легонько чокнулся с отцом Гвидо и провозгласил: – За защиту беззащитных!

– Великолепный тост, – сказал отец Гвидо. – И великолепное вино, – добавил он, отпив глоток.

– Унико, – пояснил Марсель. – Лучшее испанское вино. А посуда тоже сделана испанцем, Пабло Пикассо.

– Пикассо, – повторил отец Гвидо, разглядывая пузатые кувшины-совы на столе и корриду на арене его собственной тарелки, а когда подали еду, танцующие фигуры коз с тяжелым выменем, безмятежные женские лица и мужские профили, как изображения на древнегреческих монетах, постепенно проступавшие из-под стручковой фасоли, гранатов, брынзы, ростбифа и жареной рыбы на блюдах.

Неужели он впадает в эпикурейство? Не грешно ли наслаждаться в окружении этой жизнеутверждающей керамики, в этом роскошном саду, где сквозь парящий мобиль Колдера сверкает море, а по бокалам разливают великолепное вино, будто гостям на свадебном пиру в Кане Галилейской. Да, это не месса, но внезапно он ощутил, что все вино священно; строго говоря, если что и священно, то, наверное, все. Неужели он впадает в пантеизм? А какая разница? Это все из-за Лагерфельда, кардинала, который велел изготовить специальный крестообразный томограф, чтобы следить, как вспыхивают сигналы в мозгу бедняги Игнасио, которому вколачивают гвозди в ладони и ступни; из-за того самого кардинала, который приказал ему украсть чужое.

Марсель объяснил, что Пикассо, склоняясь к коммунистическому мировоззрению, начал массовое производство керамики в городке Валлорис на Лазурном Берегу, чтобы его творениями могли наслаждаться и простые люди.

– Коммунизм – это практическое христианство, – сказал Марсель.

– Да, пожалуй, – согласился отец Гвидо, более или менее готовый принять любую ересь. – За коммунизм!

Он снова чокнулся с Марселем и выпил еще отменного испанского вина.

Марсель показал ему фотографии керамической брони и объяснил, что ее дизайн основан на змеиной чешуе.

Отец Гвидо задумался, почему именно змею сделали эмблемой вечного зла. Ведь змеи тоже твари Божии.

– За змей! – воскликнул он.

После этого тоста он больше ничего не помнил.

Проснулся отец Гвидо в совершеннейшей растерянности. Он так редко покидал монастырь, что абсолютно не мог представить себя где-то еще. Уже стемнело, но за окнами разливалось зеленое мерцание и призрачный громкий голос медленно отсчитывал по-немецки: «Funf… Sechs… Sieben… Acht»[31].