Двуглавый орел

В теории командным языком старой императорской и королевской армии был немецкий. Даже если меньше пятой части населения империи говорили по факту на немецком как на родном. Хотя преимущественно полки вели обычные дела на языке большинства, каждый солдат австро-венгерской армии независимо от уровня грамотности или ума был обязан знать по крайней мере основной немецкий военный словарь: известные "Восемьдесят команд армии Габсбургов". Но в чисто венгерской части армии (в полках, из которых Тотта перевели в австро-венгерскую военную авиацию) немецкий язык использовался только для отвода глаз, если вообще использовался.

Даже в последние годы войны встречались венгерские полковники, которые с трудом понимали немецкий, не говоря уже о том, чтобы говорить на нем. Военно-воздушные войска спешно комплектовали из добровольцев всех национальностей империи, и вполне ожидаемо уровень письменного и разговорного немецкого языка часто оказывался очень сомнительным.

Но даже если и так, немецкий Тотта тем утром был понятен лишь ему одному. В конце мы обменялись формальными любезностями через молодого механика, который приехал из Бургенланда, к востоку от Вены, и знал и немецкий, и венгерский. На этой первой встрече выяснилось, что фельдпилот-цугфюрер Тотт не особо любит офицеров как класс, независимо от их национальности. Тем вечером у меня появилась первая реальная возможность поговорить с другими офицерами в эскадрилье 19Ф; то есть со всеми, за исключением гауптмана Краличека, который не присутствовал на обеде, так как, по его словам, должен работать над статистическим обзором. Я выяснил, что обычно он обедает в одиночестве в своем кабинете. Таким образом, после гибели Ригера председательство за столом перешло по старшинству к механику, оберлейтенанту Мейерхоферу.

Франц Мейерхофер был намного старше остальных, даже на год старше меня, и до войны был офицером запаса, его призвали из лишь в 1915 году. Еврей из Судетской области, в мирное время он управлял станкостроительной компанией в городе Эгер.

Он добровольно пошел в военную авиацию из желания летать, но прочно застрял на земле по той простой причине, что в австро-венгерской армии было крайне мало офицеров с таким глубоким знанием техники — слишком редкий образчик, чтобы рисковать его жизнью во время полетов. Я ощутил к этому твердому, спокойному человеку доверие и мгновенную симпатию, причины которой затрудняюсь определить.

Ещё одним "стариком" был оберлейтенант Шраффл, мой сосед по палатке. До войны он служил кадровым офицером в одном из первоклассных пехотных полков, и его дорога в военную авиацию была такой же, как у многих других офицеров в те годы: слишком серьёзное ранение, не позволяющее больше служить в пехоте, но он мог доковылять до аэроплана и взобраться в него. В 1914 году ему прострелили колено в Пшемысле, а потом, лежа в окопе, он получил серьёзное штыковое ранение от русского. Алюминиевый коленный сустав позволил ноге более-менее сгибаться, но он ходил с тростью, и ему требовалась помощь механика, чтобы забраться в аэроплан. Должен сказать, я плохо его знал. Он был довольно скрытным человеком, и в любом случае, на близкое знакомство не было времени.

Трое других офицеров: лейтенанты Баринкаи и Суборич и прапорщик Тельцель, были слишком молоды: всем не больше двадцати, прямо из гимназии — в армию. Должен сказать, мне они показались скучными; не в последнюю очередь потому, что только венгр Баринкаи знал какие-то языки, кроме немецкого.

Мне кажется, отношения сложились достаточно сердечные, но у этих молодых людей не хватало такта. Я наблюдал тревожную тенденцию восхищаться всем немецким и презирать империю, чей значок они носили. Прослужив офицером у Габсбургов шестнадцать лет, я за все это время ни разу не слышал высказываний ни на одном офицерском собрании, что чехи, поляки или итальянцы — менее преданные солдаты почтенного дома Австрии, чем этнические немцы или венгры.

Теперь я слышал об этом постоянно: намеки на чешские полки, которые перешли к русским на Восточном фронте, и слухи, что итальянская жена прямого наследника Зита поддерживает тайные связи с Антантой. Иногда мне даже казалось, что эти юные отпрыски передразнивают мой чешский акцент. Но я предположил, что, возможно, становлюсь слишком чувствительным.

В тот день я тщательно подготовился к запланированной на следующее утро аэросъемке в Пальманове: проверил карты, компас, пистолет и т.д., отыскал на складе свою кожаную летную форму — отметив с некоторой тревогой, что спереди на куртке имеются три кое-как заштопанные дырочки от пуль, а подкладка до сих пор щедро окрашена кровью.

Потом я устроил совещание со своим пилотом, чтобы обсудить маршрут и наши планы на завтра, хотя и пришлось использовать молодого механика в качестве переводчика. По дороге я встретил гауптмана Краличека.

— Ага, Прохазка, куда вы идете, позвольте полюбопытствовать?