Дыхание

Привлеченные блеском лысины вождя, над гранитным черепом кружились вороны. Точно пульсирующий нимб, черный круг то сужался, то рассыпался вширь, и Ленину было все равно. Я почувствовал, что побаливает сердце. Так бывает иногда, когда я пытаюсь избежать неизбежное. На фиг подражания. Или живешь, или подражаешь… Побродив немного по пыли и прохладе книжного магазина, я вышел на улицу и влился в толпу.

Улица Торговая показалась незнакомой. Встретив у Детского мира Ирину, я не удивился. Дальше все было как в тумане. Я вновь обрел способность трезво оценивать время и пространство лишь утром следующего дня. Это было общее время, общее пространство, не похожее на мое, исчезнувшее ночью. Я помнил, что мы сидели в каком-то кафе, говорили, потом танцевали, прижавшись друг к другу как похотливые пингвины.

Почему-то запомнился разговор. Я могу воспроизвести его с точностью до буквы.

— Ты никуда не спешишь? — спросила она, помешивая в бокале шампанское, чтобы выпустить пузырьки.

— Нет. Я не спешу даже когда спешу.

— Интересное признание. Это значит, что у тебя нет целей в отношении других людей. Тебе ничего не нужно от прочих. Ты не советский человек… У нас ведь еще сто лет будет совок. Слушай, ты что — и впрямь не хочешь кого-то убедить в чем-то, что-то изменить в жизни?

— Что я могу изменить? Болезни, смерть, одиночество — все останется. Давай лучше сменим тему. Лучше скажи мне… Ира, ты хочешь меня?

— Да, — легко ответила она. — Я люблю городские цветы. Те, что между плитами и сквозь асфальт. Полевые мне как-то не очень. Их всегда слишком много. А розы, хризантемы — это вульгарно. Как фальшивые блонди на рынке. Я в детстве любила собирать цветы здесь, в городе… Находить их, приносить домой. Они самые чистые. И стойкие. Стояли неделями на подоконнике у меня в комнате.

Я понял ее.

Потом было такси, спальня… и ощущение последнего, внезапного, сумасшедшего счастья.

Да, это было восхитительно, однако и скоротечно. На следующий день я позвонил ей, но нарвался на Пашу.

Тот что-то пробубнил в ответ недовольно-рассеянным голосом, сказал, что Иры нет. Уехала к подруге.

Подруга работает в каком-то санатории — то ли в «Эдипе», то ли в «Плексусе», в общем, там было что-то фрейдовское и подозрительное, «а подруги ли там?» — подумал я, но все равно ничего нельзя было исправить, и я решил ждать. Был уверен, что та постельная вспышка не была случайной, что должно быть продолжение, не может быть моя жизнь настолько перекошенной.

Она появилась через неделю. Отпуск закончился, август тоже. Мы встретились у меня днем. Я чувствовал себя больным. Сумасшедшее, затаившееся в крови возбуждение отрывало от реальности. Нет, все не могло быть таким… «Она — свободная женщина, она только Богу принадлежит», твердил я себе, боясь, что все кончится с последним ударом пульса, «она не моя, не моя».

Она ушла ночью, совершенно измотанная и счастливая.

Я чувствовал себя самоубийцей, останавливая для нее такси. Она уезжала. Не в соседний район — в другую жизнь, куда мне входа нет. И я содействовал ее бегству.

Месяц прошел в шутливой болтовне по телефону. Я прибегал с работы домой и, едва успев прожевать кусок хлеба, набирал ее номер. Паша где-то пропадал, и нам никто не мог стать помехой, кроме тех загадочных обстоятельств, что всегда мешают быть рядом с любимыми. Я был один из ее коллекции. Не больше.

По-своему забавный, бедный — таких у нее, наверное, не бывало. Вот и все. Через неделю посадили Пашу. Еще через десять дней Ира укатила с каким-то бизи в Москву. Больше я ее не видел. Все чаще мне кажется, что я пережил самого себя на пять с половиной лет.

Майя откинулась на спину и, положив руку Ладонина на свой горячий живот, произнесла без всякого выражения в голосе:

— Гиппократ, излечивший много болезней, заболел и умер. Халдеи многим предрекали смерть, а потом их самих взял рок. Александр, Помпей, Гай Цезарь, столько раз до основания изничтожавшие города, потом и сами ушли из жизни. Гераклит, столько учивший об испламенении мира, сам наполнился водой и, обложенный навозом, умер. Демокрита погубили вши, Сократа — другие вши. Так что же?

— Сел, поплыл, приехал, вылезай.

— Сулла тоже помер от педикулеза, — автоматически добавил Ладонин, соображая, что Дама цитирует третью главу «Медитаций» Марка Аврелия Антонина.

— Сказки, — сказала она. — Златовласый Воитель скончался от старости, а все эти разговоры о его вшах — не больше чем ироническая метафора. Я помню…

Ладонин напрягся. Будет очень забавно, подумал он, если мадам окажется сумасшедшей. Впрочем, ее это не портит.

— Кстати, о Сократе, — заметила она. — Антонин вшами назвал людей. Ради Бога, объясни мне, что заставляло тебя суетиться?

— То есть? — автоматически переспросил Ладонин, но сказавши первое слово уже понял, что она чертовски права. Прошлые годы развернулись перед ним, и увидел он лишь пустое беспокойство. То обстоятельство, что Майя использовала прошедшее время, показалось ему данью излишней литературности, если не сказать — любви к исповедям. Но ведь исповедоваться должен был он!