Дыхание

— Первой не помню. А последней уже, наверное, не будет, — легким голосом произнес он. — Вот, разве что один случай… Это было в девяностом. Тем летом мне исполнилось 30. Я работал в одной конторе, купи-продай. В августе отвоевал себе отпуск и, так как незадолго до этого развелся, скучал. Погожим ослепительным утром мне позвонил приятель Паша и предложил позагорать. Паша был обыкновенный местный недоносок, гопник с вузовским дипломом (кажется, то был Политех), и считал себя «вором по жизни» в свои неполные 24 года. Я презирал Пашу всем сердцем, но его сестра Ира сводила меня с ума. Трудно было поверить, что такое прекрасное создание могло быть сестрой Паши. Наверняка за их матерью водился грешок. В общем, несмотря на легкую личную неприязнь, я был не против пива, солнца и иллюзии полноты бытия.

В полдень мы уже вовсю поджаривались под солнцем, растянувшись на песочке и лениво обозревая женщин на пляже. Дамочки были так себе. Новоиспеченные студентки и абитура принимали журнальные ракурсы, томно заглядывая на мужиков. Домохозяек пасли мужья; на их лицах было написано выражение брезгливости. Я смотрел на них думал: если что-то нас всех объединяет, то это, конечно, не политика, не государство и не религия. Эти вещи всегда только разводили по разные стороны окопа. Тогда что? что под внешней оболочкой? что устанавливает перемирие на время и почти случайно, среди всех каст и заблуждений? Почти случайно, потому что не может быть ничего случайного в этом маленьком проклявшемся мире. Наше самоуважение вечно воюет со здравым смыслом. В этих мыслях я встретил вечер.

В день, когда я впервые увидел Ирину, на ней был короткий халатик, открывавший ее прекрасные ноги — не стандартную карикатуру на женскую красоту, одобренную модельерами, а нормальные женские ноги, стройные, немного полноватые, узкие в круглых как антоновка коленях, изящные в голени, но без всякого нарциссизма. От моего внимания не ускользнули и гитарные бедра, и грудь, на которую можно поставить бокал с вином без опасений, что прольется хоть капля.

Думаю, она специально одела именно этот халат. В спальне я заметил другой, попроще и подлиннее, а ведь мать с ними не жила, да к тому же я позвонил Паше заранее, трубку взяла она и мы немного потрепались о том, о сем. В общем, я напросился в гости.

Войдя в ее прихожую, замер. От запаха ее волос меня повело. Взглянув во влажные черные глаза Иры, я поцеловал ее руку как последний дурак. Интересно, подумалось мне, скольким уродам она «помогала» этой прелестной ручкой? Меня чуть не вырвало, но отвращение длилось лишь пару секунд и каким-то извращенным образом компенсировало само себя возбуждением. Если б нее братец, я бы плюнул на тургеневщину и запустил волосатую лапу к ней под халатик. Там, клянусь Эротом, меня ждала полная готовность. И словно чуя неладное, Паша с тех пор мешал мне пообщаться с сестричкой. Это удивительно… Тогда, в прихожей, во мне сверкнула мысль о том, что если я предприму попытку дать портрет этой женщины, то любое описание будет пошлым, приземленным, одним из тех, над которым пускают слюни озабоченные дауны.

Я говорю о ней сейчас, а мысль та же, во всей красе отчаяния и безысходности. Я думал об этой женщине так много, что пришел к бесполезности слова. Да, я могу рассказать о своих чувствах, но понять их полно, понять их правильно смогу только я. У каждого своя жизнь. Говорить с другими значит использовать материал, понятный им, но у многих нет такого материала, или точнее — он свой, а абстрагировать способен не каждый, если это не касается денег.

Потому я говорю об Ирине так, как я ее увидел, о ее фигуре и своих догадках, но не о себе, хотя без меня не было бы этих слов. Иногда мне кажется, что без меня не было бы и Ирины, как, впрочем, и этого мира — для меня. Все это звучит мудрено, потому я наполняю воздух вполне доступными штрихами. В образе женщины, которую очень хочешь, есть что-то от святынь племени, тотемов и табу. Ее воздушный образ все переменил. Я больше не мог оставаться на грязном пляже, у загаженной воды, в обществе Паши. Последний вдруг завел разговор о восточных единоборствах, поскольку он считает себя крупным специалистом в этой области. Я поднялся, оделся и, наскоро попрощавшись, сославшись на дела, двинул в город.

Солнышко припекало, даром что было шесть часов пополудни. На площади Бахуса жирные тети и их детишки кушали мороженое. За решеткой вольера как беременные обезьяны прыгали теннисисты, гоняясь то ли за мячиком, то ли за упущенным счастьем. В любом случае, они подражали именно мячику. «Подражай судьбе», — глубокомысленно сказал я себе самому и глядел в небо до тех пор, пока не достиг перекрестка.