Dzheyn Eyr

After a season of darkness and struggling, light broke and relief fell: my cramped existence all at once spread out to a plain without bounds—my powers heard a call from heaven to rise, gather their full strength, spread their wings, and mount beyond ken.	Однако после периодамрака и борьбы блеснул свет и явилось спасение. Моя замкнутая жизнь внезапно развернулась передо мной, как безбрежная даль, мой дух услыхал призыв с неба - встать, собрать все свои силы, развернуть крылья и воспарить ввысь.
God had an errand for me; to bear which afar, to deliver it well, skill and strength, courage and eloquence, the best qualifications of soldier, statesman, and orator, were all needed: for these all centre in the good missionary.	Господь возложил на меня некую миссию, и для того, чтобы достойно еевыполнить, требуются умение и сила, мужество икрасноречие - лучшие качествасолдата, государственного мужа и оратора.
“A missionary I resolved to be.	Я решил стать миссионером.
From that moment my state of mind changed; the fetters dissolved and dropped from every faculty, leaving nothing of bondage but its galling soreness—which time only can heal.	С этой минуты мое душевное состояниеизменилось, оковы души распались, и все моисилы освободились; от прежнейскованности осталась лишь саднящая боль,которую может излечить тольковремя.
My father, indeed, imposed the determination, but since his death, I have not a legitimate obstacle to contend with; some affairs settled, a successor for Morton provided, an entanglement or two of the feelings broken through or cut asunder—a last conflict with human weakness, in which I know I shall overcome, because I have vowed that I will overcome—and I leave Europe for the East.”	Правда, отец противился моему решению, но после его смерти на моемпути не осталось ни одного серьезногопрепятствия; устроить кое-какие дела,найти покупателя на Мортон, разрубить илиотсечь кое-какие отношения,рожденные чувственными соблазнами, -последняя схватка с человеческойслабостью, в которой, я знаю, я должен победить,ибо клялся победить, - и япокидаю Европу и еду на Восток.
He said this, in his peculiar, subdued, yet emphatic voice; looking, when he had ceased speaking, not at me, but at the setting sun, at which I looked too.	Он говорил все это своим особенным, глухим и вместе патетическимголосом; замолчав, он взглянул не на меня, а на заходящее солнце, на которое смотрела и я.
Both he and I had our backs towards the path leading up the field to the wicket.We had heard no step on that grass-grown track; the water running in the vale was the one lulling sound of the hour and scene; we might well then start when a gay voice, sweet as a silver bell, exclaimed—	Оба мы стояли спиной к дорожке, что вела через поле к калитке,и не слышали шагов по заросшей травою тропе; баюкающее журчанье ручейка в долине - вот единственные звуки, доносившиеся до нас; и мы оба вздрогнули,когда раздался веселый голос, певучий, как серебряный колокольчик:
“Good evening, Mr. Rivers.	- Добрый вечер, мистер Риверс!
And good evening, old Carlo.	Добрый вечер, старый Карло!
Your dog is quicker to recognise his friends than you are, sir; he pricked his ears and wagged his tail when I was at the bottom of the field, and you have your back towards me now.”	Ваша собакабыстрей узнает своих друзей, чем вы, сэр; онанасторожила уши и замахалахвостом, когда я была только на краю поля, авы все еще стоите ко мнеспиной.
It was true.	Это была правда.