Джими Хендрикс. Предательство

— Одинокая вольная птица… — произнёс он. — Вздор!

Особенно не задумываясь, я бросила:

— Увидимся, когда придёт время, — и поспешила к стойке регистрации, чтобы успеть на посадку до Стокгольма.

Меня уже почти нет

Мне нравились репетиции Камней, любила стоять в боковой кулисе или, если удавалось, сидеть прямо перед сценой, когда они выступали. Высоковольтная музыка Камней оказывалась призом не только для гостиничного ночного ресторана — Кит обычно съедал горы ещё дымящихся блинов, — но и для целой вереницы просителей, состоящей из самовлюблённых репортёров и фотографов, которые, по их словам, выделили на "парней" свои драгоценные минуты. Трудно было уйти, но организм требовал своё. После ночи бодрствования, я раззевалась по дороге в гамбургский аэропорт и вылетела в Париж, где повидать друзей, сходить на выставки и на магазины у меня оставалось только каких–нибудь четыре часа. Предательские пробки на обратном пути в Орли и вот я лечу обратно в Лондон, где у меня снова есть четыре часа до моего возвращения в Лос–Анжелес.

Совершенно не возможно было оставаться вольной птицей в этот лондонский по–летнему жаркий вечер. Я бросила свои вещи на квартире у моих лондонских друзей и понеслась в сердце Сохо к Ронни Скотту. Эрик Бёрдон, в те дни поселившийся в Лос–Анжелесе, выступал в Лондоне у Ронни Скотта со своей новой группой War с понедельника всю неделю и готовился показать своим старым друзьям нечто совершенно новое. После первого отделения, которое всех оглушило и взволновало, в перерыве, Эрик познакомил меня со своими родителями. Они только что приехали с севера из Ньюкасла–на–Тайне, оттуда, где родился Эрик.

Бёрдоны оказались скромными, весьма милыми и любящими родителями, обожающими своё чадо, которого они называли не иначе, как "наш Эрик". Очень трудно было понимать их смягчённый, густоватый горди среди шумной толпы в таком маленьком клубе. В воздухе царило дружеское воодушевление и, так как я уже видела Эрика с его новой группой в Лос–Анжелесе, я поняла, что весь Лондон должен был уже быть взбудоражен его новым проектом и что Эрик, с его мощным голосом и сценической энергией, снова будет в центре внимания. По их оборудованию видно было насколько глубоко музыкальная индустрия пустила корни в Эрика и я уверила его родителей, что эта неделя станет незабываемой для "нашего Эрика".

Но вот по клубу пронёсся возбуждённый шёпот: "Хендрикс здесь!" Я знала, что это невозможно, так как его группа была всё ещё на гастролях. Все, кто был за нашим столиком, обернулись, ища глазами, где он может быть, и вот, в нескольких шагах от нас в проёме двери показалась высокая фигура в знакомой шляпе. Вся заштукатуренная, но с шикарным макияжем, в ужасно дорогих шмотках, явно иностранка, висела у него на руке. Её лицо светилось гордостью, так как он чуть ли не вминал её в себя своими руками. Джими двигался медленно, как если бы был поражён молнией. Я поднялась заговорить с ним, но потребовалась целая вечность, чтобы его взгляд сфокусировался на мне и он понял кто я.

И я почувствовала, что ему нужно помочь:

— Джими, это я, Шарон.

Лицо было пепельно–бледным, а его карие глаза потухли. Испуг прочла я в них. Никогда я ещё не видела его таким.

— Шарон…, — он сказал. — О, Шарон.

Он пристально посмотрел мне в глаза и пробормотал:

— Меня уже почти нет.

Такое бывает с тобой, если ты за чертой или под наркотой. Что–то очень и очень плохое происходило с Джими. Что–то ужасное. Я растерялась, не знала, что сказать, что сделать. Эта женщина потянула его за руку и я отошла в сторону, чтобы дать им пройти.

Возвратясь за свой столик, я схватила свою сумочку и быстро со всеми распрощалась. Я не могла оставаться здесь и спокойно досмотреть выступление Эрика. Я уже не могла просто радоваться происходящему. Мне срочно нужно было на воздух. Мне необходимо было пройтись. Я должна была побыть одной. Оказавшись на улице, я понеслась к одному моему знакомому репортёру, который работал в NME.

— Хендрикс отменил оставшиеся концерты своих европейских гастролей, — сказал он мне. — Из–за проблем с Билли Коксом, которые свели Джими с ума. По приезде Джими отвёл его к врачу, и теперь Билли улетел домой.

Я вспомнила свой разговор с Билли, тогда, в Копенгагене, и поняла, что его восприимчивая и слишком впечатлительная натура не выдержала постоянного цирка, происходящего вокруг.

Наутро мне позвонил Хендрикс, я была страшно удивлена, так как готовилась уже покинуть Лондон, чтобы приступить к работе. Ни я, ни он, ни словом не обмолвились о вчерашней встрече в клубе у Ронни Скотта. Не то что я не хотела — я просто не могла ранить его неловким словом.

Голос Джими звучал тревожно и в то же время сердито:

— Я не могу спать. Я не могу сосредоточиться, чтобы писать. Эти Чалпинские штучки сводят меня с ума. Я знаю, он прилетает на днях в Лондон.

— А ты говорил с ним?

— Чёрт побери, нет. Я делаюсь больным от одной мысли об этом. Что хорошего может произойти от этого разговора?