Джинны пятой стихии

Разумеется, Нина не считала себя ученым — в общепринятом смысле этого слова. Курс физмата дал некоторый набор вполне определенных и конкретных знаний, и в нем не было ни биологии, ни психиатрии, даже биофизики или бионики. Однако ж высшее образование смогло развить в ней главное, то, что, собственно, и должна воспитывать высшая школа — способность логически мыслить, способность ориентироваться в потоках информации, способность при необходимости усвоить знания и умения совершенно другой, даже далекой от базовой, области…

Став объектом биологических исследований, но объектом, способным к накоплению новых знаний, умеющим делать логические выводы, Нина уже не терялась в узкоспециальных разделах медицины и биологии. Ее знания, естественно, не отличались широтой и фундаментальностью, однако в специфической области физиологии и биохимии мозга она ориентировалась более-менее свободно.

Ну а что, кто не сеял — у того и не выросло. Если ничего не делать, шансы понять себя уж точно будут равны нулю.

И все же, и все же…

Усталость накапливалась, а к ней довеском росло равнодушие. И постепенно крепла возникшая единожды мысль — а не напрасно ли все это?.. Ну, спит она в лаборатории, под присмотром, ну, регистрируют ее сны умные приборы, ну, ломают себе головы над их природой ученые люди… И — что? И — ничего.

А может, ну его! Бросить заниматься ерундой, тратить силы, время, нервы, и зажить обыкновенной человеческой жизнью! Годы-то идут, ведь уже подкатывает к тридцати пяти, а что в жизни она видела?.. Правда, что же такого следует «видеть» в жизни, она четко до сих пор не представляла.

Делать карьеру? Но должность начальника отдела в вычислительном центре ее вполне устраивала. Работа конкретная, живая, с видимым результатом. Должности выше представлялись больше административными, управленческими, а склонности к приказам и распоряжениям, вообще к начальствованию, она в себе не ощущала. Несущественно выиграешь в зарплате и разных других благах, но ощутимо проиграешь в самостоятельности и свободе.

Родить ребенка, пока не поздно? Ведь Сережа еще лет десять, от силы двенадцать будет с ней, а дальше… а дальше у мальчика начнется свой путь, своя жизнь. Много ли она сама общается со своими родителями? Ну и что, если за тридцать? Платон, говорят, рекомендовал женщинам рожать от двадцати до сорока. Да если девочку…

И вообще, надо плотнее заняться собой. Слава богу, сохранностью фигуры она не озабочена и абсолютно собой довольна. Ни худеть, ни толстеть и в мыслях не держит, а что держать, если проблемы попросту нет? Забота о фигуре должна сводиться к простому и незамысловатому правилу — лопай меньше! И не отлынивай от зарядки по утрам. Кстати, большим неудобством она считала, что в лаборатории нельзя как следует размяться после сна, проделав полный комплекс приседаний, подтягиваний и поворотов, да еще с гантелями.

Но в первую очередь — обеспокоиться гардеробом. Полный шифоньер, а надеть нечего!.. И подумать, как бы их квартиру обменять на трехкомнатную. С хорошей доплатой, конечно, поэтому придется серьезно поужаться в текущих расходах. Было бы здорово — у каждого своя комната! А то и Сережа растет, и Юра стал, мягко говоря, ее тяготить. И чем дальше, тем больше становится потребность просто побыть одной. Хотя бы дома, и хотя бы несколько часов. Ведь до чего дошло — с недавних пор, выкраивая в своем наиплотнейшем графике несколько десятков минут, она стала прогуливаться по городу, выбирая малолюдные улочки. Шла и не думала ни о чем, просто отдыхала от усиленного общения с другими людьми — в вычислительном центре, в лаборатории…

И вдруг она, без видимой связи с предыдущим, вспомнила один из последних, месячной давности, сон. Даже не сон в обычном смысле, а отрывок из сна, как бы этюд, зарисовку.

…Она стоит на коленях перед Богородицей, стоит уже без сил, не в состоянии ни молить ее, ни подняться и уйти.

Мрак разлит под сводчатым потолком, а высокий купол в центральном пределе лишь угадывается. И то потому, что знаешь, что он есть.

А на высоте человеческого роста по всей церкви свечечки горят, выстроились — как солдаты на плацу. Где-то поодиночке, где-то небольшими группками.

Тихо в церкви, пустынно.

Вдруг вошел мужчина, угадываемый по тяжелому плотному силуэту: длинное пальто или шинель, небольшая бородка, тонкие круглые поблескивающие очки, в руках шапка и тоненькая, отсвечивающая желтым воском свечка. Перекрестился, зажег свою свечечку от другой, стоящей перед иконой, подержал над пламенем и укрепил ее в шандале тут же. Снова перекрестился трижды. Склонив голову, незвучно пошевелил губами, проговаривая что-то… Еще раз осенил себя широким крестом и тихо-тихо, как и появился, исчез.

А Богородица все смотрит и смотрит, и лик ее меняется, подрагивает, словно живой и одушевленный. Только глаза остаются прежними — сочувствующие и все понимающие. И печальные, едва ли не тоскующие… И от того, что твои земные и грешные мысли и чувства понимает Богородица, плакать хочется. Не громко и истерично, навзрыд, а тихо и светло, благостно и очищающе…