Джинны пятой стихии

Сейчас вернется, начнет приставать, ластиться, замаливая старые и новые грехи… Нина туже завязала тесемки фартука и поспешно открыла холодильник, загораживая дверцей вход в кухню. Нарушая сложившийся годами порядок генеральной уборки, она торопливо выгружала его содержимое на стол и, лишь освободив морозильную камеру, спохватилась, что не отключила холодильник от сети.

5

Комиссия в институте появилась в середине февраля. Была она многочисленна, одиннадцать человек, но достаточно смешная по составу — в основном из финансистов и хозяйственников. Правда, значилась в ней и парочка биологов, по одному биофизику и биохимику, но, во-первых, как ученые они должным авторитетом не пользовались, а во-вторых, интересы их лежали далеко от лабораторной тематики. Ну и, в-третьих, в личном плане они были довольно нейтральны — детей с ними никто из института не крестил, финансирование или оборудование не делил, по тематике научных разработок не пересекался. И в будущем делать этого не был намерен…

Председателем комиссии оказался один из биологов, проректор по науке сельхозинститута Мар Бекджанович Бекджанов, старый приятель Габитова, чуть ли не однокурсник. Баринов с ним тоже был знаком, хоть и поверхностно… Словом, Наиль постарался на славу.

И то сказать, и о своем реноме пекся.

Отвели комиссии для работы конференц-зал на втором этаже, напротив директорского кабинета, создали все условия — электросамовар, чашки-пиалы, холодильник… Снесли туда стопки отчетов за прошлые периоды, груды бухгалтерской документации, кипы всякого рода ведомостей, входящих и исходящих, и оставили в покое.

Сам Габитов, как положено, наведывался к ним по утрам и вечерам, справлялся о ходе проверки. А Баринов после той экскурсии, что устроил для комиссии в самый первый день, проведя их по всем институтским лабораториям, виварию, электромеханической мастерской и гаражу, заглядывал к ним не больше пары-тройки раз.

На «женский день» снова выпало три дня то ли отдыха, то ли праздника.

Восьмого сходили в ресторан с Лизиными сослуживцами, посидели довольно приятно. А остальные два дня Баринов посвятил работе. Монография постепенно продвигалась, еще две главы можно будет скоро отвезти Дымшицу в Москву.

Уже поздним вечером воскресенья Баринов со вздохом убрал машинку со стола. Мысли еще были, роились в голове, вот физических сил не оставалось. Даже на то, чтобы просмотреть отпечатанное.

«А лягу-ка сегодня пораньше, — подумал он, подавляя зевоту. — Вот чайку только выпью — и лягу».

И тут зазуммерил телефон. Звонил давний приятель, второй секретарь горкома Ендовицкий. Поздоровался, выслушал ответное «привет!», потом сказал:

— Умер Черненко.

— Понял тебя, — ответил Баринов, не удивившись и не раздумывая. — Понял. Острая легочно-сердечная недостаточность, так? И когда?

— В девятнадцать двадцать по Москве, в «Кремлевке». Больше ничего не знаю, официального сообщения пока нет.

Баринов мельком глянул на табло электронных часов на столе — половина двенадцатого. Разница с Москвой трехчасовая, быстро и оперативно, однако, сработала цепочка… Собственно, ничего неожиданного, закономерно и ожидаемо — не сегодня, так завтра.

— Понял, — повторил он еще раз. — Ну и — кто?

Ендовицкий хмыкнул в трубку и почти пропел-продекламировал в манере чтеца-декламатора фабрично-заводской самодеятельности:

— Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым…

— Ух ты!

— Ух я!.. В общем, так. Я эту ночь проведу в горкоме. Ты с утра прямиком ко мне. Направлю тебя в Октябрьский или в Свердловский райком, понаблюдай там, что и как.

— То есть отследить, разъяснить и, ежели что, разрулить…

— Правильно мыслишь. Возможные волнения и провокации пресекай на корню, отдельные непонимания текущего момента гаси в зародыше. Связь держим через дежурного. Ну, пока!

В институт он приехал за час до официального начала рабочего дня, но парадная дверь была уже не на запоре. Вахтер, старый Момун Турунбеков, опять где-то гулял.

А на втором этаже из распахнутой настежь двери приемной отчетливо тянуло табачным дымом и свежесваренным кофе. На пороге кабинета директора Баринов повел носом — нет, спиртным не пахло и запах дыма не застарелый: значит, сели недавно.

— Салам алейкум, уважаемые! — сказал он, входя. — Уютно устроились спозаранку-то. Вот только музычки не хватает.

— Не люблю марши, тем более Шопена, — Габитов махнул рукой в сторону третьего кресла. — Тебя ждем. Кофе будешь?

— Да нет, пожалуй, — Баринов обменялся рукопожатием с ним, с Бекджановым, сидящем у столика с другой стороны, тоже сел, аккуратно поддернув брюки. — Все ж неудобные у тебя кресла, Наиль Сагирзянович. Сменил бы, а?

— А мне нравятся.

— Ладно, ребята, про мебель потом, — Бекджанов положил дымящуюся сигарету в пепельницу. — Ты, Павел Филиппович, лучше скажи, чего ждать? Кто там верх возьмет?

— А я доктор? А я знаю? — пожал плечами Баринов.

— Вражеские голоса много чего клевещут, — прищурив один глаз, Габитов смотрел куда-то в сторону.

— Та и хай клевещут. Нам привыкать?