Джинны пятой стихии

— Нет, я серьезно. В стране что-то меняется. Думаю, скоро и тебе не придется заниматься мышиной возней. Хуже-то, действительно, не бывает. Так что любые перемены должны дать положительный эффект, а пока подвижки намечаются по-настоящему ценные. Лишь бы нам теперь в другую сторону не перегнуть.

— Не перегнем. Ученые.

— На это вся надежда. Вот только — кто гнуть будет? И опять же, как говорили древние китайцы, чтобы выпрямить палку, надо ее выгнуть в обратную сторону.

Они помолчали. Потом Омельченко сказал:

— Но ты, Пашенька, жук хитрый. Ты же не за этим сюда привел — подальше от посторонних ушей.

Баринов кивнул.

— Материалы ты показал интересные, спора нет, — продолжал Омельченко. — Но — смысл?

— Знаешь, Боря, — медленно, с большими паузами, начал Баринов. — Мне иногда становится страшно. Ты пойми, мне иногда по-настоящему становится страшно. Иногда мне начинает казаться совсем уж черт знает что. Такие фантазии, такие фантасмагории… Они даже не имеют право на существование вот здесь, — он постучал себя по лбу, — не то чтобы на высказывание вслух.

— И что же ты с ними делаешь?

— Давлю… Давлю, Боря. В зародыше. Вот так, — и он показал ногтем пальца на крышке стола — как именно.

— Ну-ну. Дело хозяйское.

— Да! Да! Хозяйское! Именно так я и веду себя с этой женщиной — по-хозяйски!.. Ты пойми, Боря, все, что с ней происходит, не укладывается ни в какие теории. Ни в какую практику. Я бессилен, понимаешь, я совершенно бессилен понять и объяснить то, что происходит с ней. Ну, ей-то я кое-как мозги туманю, вселяю бодрость духа. Это нетрудно. Наверчу всякой наукообразной чепухи, она не специалист. А самому себе объяснить — нет, не могу. Или же — признать публично, что сам свихнулся.

— А если тебе, Паша, арапа правят?

— Боря, эта женщина слишком несчастна, чтобы я мог допустить хотя бы подобие такой мысли. Два десятка лет обманывать окружающих и саму себя…

— Слова, Паша, слова. Ее слова. Или ты тоже сторонник принципа товарища Вышинского, что признание обвиняемого доказывает его вину?

— Слава богу, я знаю, что такое презумпция невиновности… Маленький нюанс: мы работаем с Афанасьевой скоро год, общаемся почти ежедневно. Это не симуляция. Я ей верю. Но я и за нее боюсь.

Омельченко негромко засмеялся.

— Вот поэтому ты дальше доктора наук и завлаба не продвинулся. Для настоящего ученого ты слишком впечатлителен и легковерен, извини.

— Можешь не извиняться, я знаю, что легко увлекаюсь и легко верю. И разбрасываюсь здорово… Но без этого скучно было бы жить, согласись. И за членкорством я не гонюсь, как, впрочем, за директорским креслом. Мне хватает.

— Ладно, это беллетристика. «Каждому свое» — так, по-моему, было написано на воротах Дахау… Как все же ты сам себе мыслишь эти явления?

Баринов досадливо махнул рукой.

— Не знаю я. Мои гвардейцы наворотили таких штук — пробы ставить некуда. Тут тебе и генетическая память, и телепатия, но не пространственная, а временная — из прошлых веков. Но и пространство не обошли — накручивают псевдоэйнштейновский пространственно-временной континуум: четвертое, пятое, шестое измерения. Множество сопутствующих миров, тысячи Земель, отстоящих друг от друга по фазе, спирали времени, квантование времени — антология околонаучной фантастики. Шелуха и бредятина. — И сказал, словно пожаловался: — Физиков требуют.

— Ну и как?

— «Как», «как»!.. Каком кверху, вот как! Этого мне еще не хватало.

— Почему бы не поискать? Нормальных, компетентных, неболтливых.

— Издеваешься?.. Найдешь тут, в нашем среднеазиатском заповеднике… Впрочем, в любом случае это будет, извини, не физик, а шизик — если поверит даже десятой части.

— Но ты-то сам веришь?

Баринов резко встал.

— Вот что… Ты видел ее энцефалограммы у меня в кабинете? А теперь посмотри сюда. — Он достал из сейфа три голубоватых рулончика, развернул один перед Омельченко. — Убери руки, я сам… Вот она засыпает. Вот началась вторая фаза. Вот первый парадоксальный в эту ночь — ноль часов шесть минут. Снова вторая фаза. Снова парадоксальный — ноль часов пятьдесят одна минута. А теперь — смотри!

Минутную паузу заполнил шелест бумаги под быстрыми пальцами Омельченко. Потом он негромко присвистнул — протяжно и на два тона.

— Так-так-так!.. А дальше что? Ага, вы ее разбудили?

— Нет, проснулась сама. Обрати внимание на две минуты после пробуждения.

— Гм-м…Приборы?

— Абсолютно в порядке. Смотри сам, остальное — абсолютная классика.

— Да-да, на сбой не тянет… Эпилептики или шизофреники в роду были?

— Не было, сколько раз повторять! Да и не похоже, ты только на тэта-ритм глянь. И вот сюда, и сюда, и вот здесь…