Джинны пятой стихии

— Ай да умник, ай да светлая головушка! А еще моя голова понадобилась. Дудки-с, Пашенька, дудки-с! Работай-ка сам, голубь. У тебя здесь все условия, никто нос не сует. Как я понял, отчитываться тебе по теме, по которой ты ведешь эту Афанасьеву, только через два года. Думай! Работай!.. А идеи — изволь, помогу. Неофициально, а? И — строго кон-фи-ден-циально.

— Другой вариант: ты забираешь под крылышко все это дело вместе со мной.

— Это как?

— А я у тебя на субподряде буду.

Омельченко на секунду задумался, потом широко осклабился и замотал головой.

— Э-э, нет, Пашенька, нет, дорогой! Тех же щей да пожиже влей. В итоге нам с тобой достанутся шишки, а Панкову и Медных со товарищи — пироги и пышки. Субподряд-то кто курирует, Гринберг? А это одна шайка-лейка.

— Пока он. Пока!

— Ну, до него долго очередь не дойдет. Лапа у него дюже лохматая, да не одна.

— Значит, не хочешь, — медленно проговорил Баринов.

— Правильней — не могу.

— Тогда я пойду к Баннику, — сказал Баринов и встал.

— Что?!

— У Банника нюх — не чета твоему, Боря. А еще — ему очень нужен психотронный излучатель второго типа. От него уже тут был один, некий Чернышев. Так тот прямо намекал.

Омельченко тоже поднялся. Они стояли друг против друга, набычившись, разделенные лабораторным столом.

— Ты, Павел, вот что — говори да не заговаривайся! Или все уже забыл?

— А что прикажешь делать? Я свои ресурсы выработал, ты браться не хочешь. У него есть умненькие ребятки, деньги, оборудование… С этим пожилым лисом мы как-нибудь договоримся.

— Со старым шакалом, ты хотел сказать?

— Не важно. Постараюсь сыграть с ним в его игры и по его правилам, но со своими исключениями. Ты давеча намекал на мою простоту. Поспешу исправиться. Банник метит в академики, а мне, ты прав, членкорство не помешает. Баш на баш, а?

— Он же в первую очередь твоей подопечной черепушку вскроет!

— Постараюсь не допустить.

— Так он тебя и послушал!

— Это одно из условий.

Омельченко достал платок, откашлялся и шумно высморкался. Медленно свернул его, сунул в карман, потом криво улыбнулся.

— Ага, понятно… Ты меня просто-напросто шантажируешь.

— Шантажирую, Боренька, шантажирую! — легко согласился Баринов. — Ну, так как, сговоримся? Ты и я, и никаких посторонних.

Ничего не ответив, Омельченко огляделся по сторонам, словно впервые видел все это.

— Да-а, оборудование у тебя дрянь… Пашенька, ты прекрасно варишь кофе. Пошли еще по чашечке, а?

Баринов коротко усмехнулся и принялся сматывать рулоны.

— Ты почему их держишь здесь, а не в кабинете?

— От греха подальше, — буркнул Баринов и косо взглянул на друга.

Омельченко, сунув руки в карманы, задумчиво наблюдал за ним и морщил лоб. А когда тот укладывал рулоны обратно в сейф, сказал негромко в спину:

— А ведь действительно, заглянуть бы ей в черепок да посмотреть, что там на самом деле.

— Ну да, — отозвался Баринов, проходя к двери и пропуская его вперед. — А потом заштопать и сказать, что так и было.

Щелкнул замок, шаги удалились, и снова настала тишина.

Нина вышла из кабинки. Баринов забыл выключить свет. Ее сумочка лежала здесь же, на соседнем столе. Как он ее не заметил? Или же — сделал вид, что не заметил?

Крадучись она выбралась из лаборатории, автобусом доехала до центра.

Память пока, слава богу, не изменяла, и она обрадовалась такому пустяку, что помнит его рабочий номер — 45–08–18. И телефон-автомат на углу был, к счастью, исправен.

— Да! — сказал в трубку на другом конце провода знакомый голос. — Да! Я слушаю!

Она молчала.

— Да! — чуть громче повторил он. — Говорите!

— Здравствуй, Виталий Федорович. Это я.

— Здравствуй! — он на мгновенье растерялся, она это заметила. — Здравствуй! Ну, как ты там?

— Виталий Федорович, мне нужно тебя видеть.

— Да-да, конечно! Когда?

— Сейчас.

— Я… Понимаешь, у меня тут небольшое совещание… Тебе плохо?

— Да.

— Где?

— У памятника Горькому.

— Хорошо. Через полчаса… минут через сорок.

— Я жду.

Она повесила трубку.

…Он появился неожиданно быстро и, широко шагая через открытую площадку, напряженно улыбаясь, цепко охватывал ее с головы до ног пристальным взглядом, стараясь понять, что случилось. Он сел рядом и незаметно, почти украдкой, провел кончиками пальцев по ее руке, хотя прятаться было не от кого: в послеполуденную пору этот скверик в центре города мало кого привлекал.

Он появился и повел себя так, как она предполагала: по первому зову, спеша изо всех сил. Подошел и сел — молча, без заглядываний в глаза, охов, ахов и расспросов. Сидит и ждет. И молчит.

Господи, как с ним удобно молчать!.. И раньше так было, и теперь. Господи, дай мне опору, хотя бы в нем!

— Виталий Федорович, ты говорил, что любишь меня.

— Да. Ты же знаешь.

Она резко повернулась к нему и, положив руки на плечи, попыталась заглянуть в глаза — глубоко-глубоко, как можно глубже.

— Скажи мне это еще раз, пожалуйста, — жалобно попросила она и, когда он вдруг резко, словно сломавшись, уткнулся лицом в ее колени, беззвучно заплакала, гладя ослабевшей рукой его жесткие волосы, чуть волнистые на висках.