Джинны пятой стихии

— Да вижу, вижу!.. Наводки?.. Помнится, в семьдесят седьмом или восьмом, еще в старой лаборатории, подобная же карусель случилась. В два часа ночи все цереброскопы как с ума сходили — не энцефалограммы, а письма турецкому султану! Причем регулярно, по два-три раза в неделю. Гадали, головы ломали, потом руководство обратилось к компетентным органам. Нашли! В доме по соседству некий радиопсих пытался наладить двухстороннюю связь с инопланетянами, сконструировал приемник-передатчик миллиметровых волн, направленную антенну…

— Лаборатория экранирована.

— А ты проверь. Блуждающие токи, то да се…

Они помолчали.

— Шестую фазу, собственно «эффект Афанасьевой» — мы ее так называем — я показывал в кабинете, — нарушил молчание Баринов. — Однозначно она связана с теми странными снами, что видит Афанасьева и с которых все началось. И механизм, и генезис которых мы объяснить не можем, хотя работаем с ней очень плотно. И лишь строим бредовые гипотезы на песке… Но вот это, — он ткнул пальцем в бумажные рулоны, — вообще не лезет ни в какие рамки. Судя по амплитуде, у нее в мозгу должны гулять чудовищные потенциалы напряжения, это раз. Форма биоритмов совершенно не похожа на биоритмы ни человека, ни животных, это два. Эта фаза — седьмая, видимо? — очень скоротечна, не более минуты, это три. Наблюдалась она лишь три раза за весь период исследований, это четыре… Все это настолько не поддается здравому смыслу, что я своей волей данные энцефалограммы засекретил и убрал, а сотрудникам объяснил флуктуации сбоями аппаратуры и внешними наводками.

— Поверили? — хмыкнул Омельченко.

— Ага, как же!.. Что они, дураки?

— Ты ее береги. Экземпляр, похоже, уникальный.

— Не то слово, Боря!.. Но в первую очередь — живой человек.

— А ты абстрагируйся, легче будет. И ищи аналоги. Хотя бы по шестой фазе, она хорошо вычленяется. Литературу смотрел?

— Есть у меня официальный зам — Александра Васильевна, ты ее знаешь, и неофициальный — Игорь Лебедев, аспирант второго года. Ты их прекрасно знаешь, люди очень ответственные. Так они копали даже тридцатые годы, хотя какие тогда писались энцефалограммы — сплошные слезы, мрак и ужас… Специально летали в Ленинград, Киев и Казань.

— Ну — и?

— И — ничего похожего, представь. Даже близко. Ни в одном отчете, ни в одной публикации.

— Смотрели только открытые публикации?

— В спецхране тоже. Какие удалось.

— Зарубежные?

— Все, до которых смогли дотянуться.

— Любопытно… А ты знаешь, — Омельченко щелкнул пальцами в воздухе. — Сдается мне, что где-то когда-то что-то подобное я уже видел.

— Где и что?

Омельченко наморщил лоб.

— Только не те дикие письмена, что ты сейчас показал, а нечто напоминающее шестую фазу… Нет, не помню. Очень и очень давно… Ну да ладно, потом всплывет. А что на тех? — он кивнул в сторону двух оставшихся рулонов.

— Та же картина Ильи Репина — «Приплыли». Глянешь?

— Нет, зачем? Ты меня почти убедил. Дело стоящее. То, что ты наткнулся на что-то новенькое — бесспорно и убедительно.

— А ты все же посмотри, посмотри, — Баринов развернул перед ним один, потом другой рулон.

Омельченко отстранил его руки, сдвинул бумажные ленты на середину стола.

— Ты вот что, Паша… Ты Ваньку не валяй, говори прямо, что от меня требуется. Мы ж с тобой свои люди, чай?

Баринов поднялся из-за стола и, заложив руки за спину, принялся ходить по комнате туда и обратно, легонько насвистывая сквозь зубы. Омельченко следил за ним, но краем глаза все же поглядывал на спутанные ленты самописцев. Поэтому Баринов не спешил.

Первым не выдержал Омельченко.

— Сядь, а то ходишь тут, как тигра в клетке. Сядь, тебя еще в «Красную книгу» не занесли.

— Хочу просить тебя о помощи. — Баринов сел напротив.

— Ради бога. За тем и приехал.

— Официальной помощи.

— Вот как? — Омельченко удивленно поднял голову. — И выпустишь такое дело из рук?

— Устал я, Борис.

— Или ответственности испугался?

— И то и другое.

— Работай — рецепт один, — Омельченко пожал плечами. — И любую усталость, и любой страх как рукой снимет.

— Не могу. Не могу я больше смотреть ей в глаза и каждый день ждать чего-то страшного и ужасного. И идей нет. Кончились. Спекся. Словом, «Шура, скажу вам как родному»… Все, иссяк. Нужна новая голова.

— Ага. Значит, Омельченко — это голова. Но Баринов — тоже голова.

— А Омельченко и Баринов — это две головы. Все материалы я передам тебе по официальным каналам, забирай Нину Васильевну и раскручивай дальше. Я подмогну.

— Благодетель ты наш сизокрылый.

— А что?

— А то! Ты что, нашей системы не знаешь?

— Тема, деньги, люди?

— И тема, и деньги, и люди. И оборудование, кстати. И — смешки да хаханьки за спиной. А еще — собственные идеи, для которых тоже нужны деньги и люди. Плюс время.

— У тебя ж пол-института, жлоб! Ты ж замдиректора! Мне тебя учить? Найди какую-нибудь завалященькую лабораторийку, возглавь сам. Похеришь ее план, навяжешь свою тему, людям пообещаешь две-три диссертации… Систему я знаю.