Джинны пятой стихии

Она вспоминала отца, который, вопреки расхожему представлению о сибиряках как о людях косой сажени в плечах и великанского роста, был сложения обыкновенного, роста ниже среднего, говорливый и подвижный, почти суетливый, но силушкой обладал и подковы на спор гнул. Вспоминала мать — высокую, выше отца на полголовы, худощавую женщину, суровую на вид и вечно чем-то озабоченную. Вспоминала, называя по именам сестер и братьев, она в семье была третьим ребенком, да после нее росло еще пятеро. Вспоминала, как выдавали ее замуж на дальнюю заимку — за ссыльного, за кулацкого сынка, за «каторжанина». Свадьбу играли осенью, на Покрова, но лишь после Рождества, по накатанному зимнику они со Степой съездили за двести верст в сельсовет расписаться, а она уже была беременна первенцем, Гришуней. Родился он слабеньким и через три дня умер, когда она лежала в горячке. Потом у них долго детишек не было, только после войны родился Васятка, а следом Надежда, а потом, последышем, Мишутка. Про войну они узнали под осень, накануне первых заморозков, но Бог миловал — свекра не забрали как ссыльного кулака, а у Степана левый глаз ничего не видел с детства. Памятка такая ему осталась — когда грузили в теплушки, чтобы в Сибирь везти, красноармеец из конвойных среди них порядок так наводил, что полукружье от прикладной железки на всю жизнь в лоб впечаталось. Правда, Степан и с одним глазом любую птицу влет бил да еще пошучивал, что, мол, удобно, прищуриваться не надо… А вот ее отец и два брата ушли на фронт и там сгинули, только успели по письмецу с дороги прислать. На них потом листки пришли, что пропали без вести — и стали они как бы и не живые, и не мертвые: то ли за упокой молиться, то ли за здравие, того даже поп в красноярской церкви сказать не мог. Заказывали службу как за живых, на всякий случай…

Сюда, на зады, к ним уже дважды заглядывали, видимо, все было готово, но Баринов никак не решался ее прервать. Наконец сбоку от них, за спиной, распахнулось окошко, и сам Никита громко позвал:

— Эй, Павло, кончай разговоры разговаривать! Люди заждались!

Гостей за огромным столом собралось много. Для Баринова и Нины места отвели рядом с хозяевами. Налили по первой, потом по второй — и застолье покатилось по заведенному, навсегда устоявшемуся руслу. От самогона Нина отказалась сразу. Ей, не переча, налили в граненую рюмку «Портвейн розовый», который, как она сильно подозревала, отличался от самогона только цветом и крепостью.

Нина слушала разговоры, ловила любопытствующие, оценивающие взгляды, изредка обменивалась фразой-другой с Бариновым. Тот обрывисто знакомил с окружающими, глазами указывая на них, вполголоса называл имена и степень родства.

Народ пил лихо, ел обильно — после рабочего-то дня. Нина тоже проголодалась, не заставляла себя упрашивать, а вино лишь пригубила…

Настал момент, когда мужчины дружно потянулись к выходу, доставая из карманов сигареты. Поднялся и Баринов, на ходу ободряюще ей улыбнулся. Почти сразу же, словно того поджидала, на его стуле оказалась тетя Паша. Без белого халата и косынки, в однотонном сером платье с воротничком-стоечкой, в теплой вязаной кофте с яркими цветными ромбами она выглядела молодо и нарядно.

— Ты, милая, не грусти и не скучай! И на Павлика не обижайся, — сказала она прямо в ухо Нине. — Пускай он с мужиками поразговаривает, зубы поскалит. Они с Лизаветой у нас лет пять как были, соскучился, поди. — И почти без паузы, так же в ухо, задала вопрос, который, несомненно, давно вертелся у нее на языке: — Ты сама-то Лизавету знаешь?

Чего-то подобного Нина ждала и, усмехнувшись про себя, ответила заготовленно:

— Конечно, тетя Паша. Вообще-то, я работаю у Павла Филипповича в лаборатории, но Лизу хорошо знаю. Мы с мужем довольно часто бываем у них в гостях.

— А муж у тебя кто?

Пришлось доложить о муже, о сыне, о родителях, о работе — тетю Пашу интересовала вся ее подноготная…

За окнами смеркалось, в комнате включили разлапистую хрустальную люстру под высоким потолком. За столом уже все перемешались — мужчины собрались группой у дальнего конца, женщины — поближе к хозяевам.

Первое любопытство тетя Паша удовлетворила и, заметив, что Нина уже несколько раз, прикрываясь ладонью, подавила зевоту, всполошилась:

— Да что ж это я тебя, голубушка, совсем заговорила! Тебе ж отдохнуть надо, Павлик мне наказал тебя к себе забрать. Пошли, милая, поднимайся! У меня дом большой, тут неподалеку, места много. Я тебе в комнате учителки постелю, у меня всегда на квартире учителки жили. Последняя, Зоя Васильевна, химичка, три года у меня жила, отработала положенное — и назад, в Москву. А новой, видишь как, не прислали, детишки в школе шутят, что химию будет у них физрук вести, Колька Солодовников…