Джинны пятой стихии

Самолет улетал на следующий день, в шесть утра с копейками, но Баринов заставил ее принять снотворное и лечь спать, не дожидаясь вечера. И проспала она больше двенадцати часов…

Но перед этим она все же спросила, что произошло в Сосновке, отчего все так переполошились и, главное, почему у нее таким вот странным и непонятным образом вдруг выпал из памяти изрядный кусок ее жизни.

И он снова просил ее не волноваться, обещал, что дома все постарается объяснить, что, скорее всего, память к ней вернется, но только позже, и если надо будет ей помочь в этом, помогут…

А когда она стала настаивать, устало и замученно посмотрел ей в глаза и сказал: «Все дело в том, Нина Васильевна, что я повел себя как самонадеянный осел, как распоследний болван… извините! Я слишком увлекся… Больше такой ошибки не повторю, поверьте! Опасности сейчас для вас нет никакой, но, скажу откровенно, была. Там, в Сосновке. А дома мы все поправим».

4

Как же жутко жалел Баринов, что вовремя не оказалось под рукой не то чтобы паршивого магнитофона, даже блокнота!.. Успокаивало одно — вернемся, мол, домой, зафиксируем каждое ее слово!

Но внутреннее беспокойство — или называй это чутьем, интуицией! — не давало покоя. После ухода Нины, в самый разгар застолья, он все же раздобыл магнитофон. У сына Никиты оказался неплохой кассетник «Электроника-321», главное, со встроенным микрофоном, с хорошей чувствительностью. У него разжился и парой чистых кассет. По неизживаемой привычке доделывать до конца тут же погонял его, проверяя, настроил и, успокоившись, пошел снова за стол.

Рано утром, пока Нина спала, он постарался подробнее расспросить тетю Пашу о семье Семенихиных, но она мало что добавила к вчерашнему рассказу. Зато назвала человек пять-шесть, кто из Сосновки, по слухам, водил некогда с ними знакомство.

А потом его ожидал удар, каких мало случалось в прошлом. Фиаско полное!.. Потеря Ниной памяти привела его в такое замешательство, что он чуть было «не потерял лицо» — и в ее глазах, и в глазах тети Паши…

Да что и говорить, удар оказался сильным, и, надо правде смотреть в глаза, он его пропустил.

Секретарша, по штатному расписанию, полагалась им с директором одна на двоих, но ее услугами Баринов пользовался постольку-поскольку и обращался к ней только по дежурным пустякам. Вчерашние школьницы, взятые на работу, как правило, по знакомству, мало что знали, еще меньше умели и совсем уж не хотели чему-нибудь учиться. Пересидят годик на «непыльной» работёнке, потом пристроятся на уютное местечко — либо замуж, либо в институт…

Поэтому для серьезных дел, по обычаю многих академических структур, Баринов держал в штате лаборатории специального человека. Таким была старший лаборант Галина Кузьмина, тридцатилетняя женщина со средним медицинским образованием, курсами бухгалтеров и незаконченным филфаком местного университета. Мать-одиночка с двумя детьми. Работу в секторе биохимии исполняла — сама надежность, а попутно вела еще за полставки неофициальную бухгалтерию и делопроизводство. Безотказная и надежная, как скала. Единственно, о чем просила — не ставить ее в вечерние и ночные смены.

Ей-то и решил поручить Баринов поиски следов Марии Запеваловой в Красноярском крае. На расстоянии четырех тысяч километров простыми они быть не обещали, тем более при условии крайней щепетильности дела и весьма скудной исходной информации. Сначала надо было выяснить, а есть ли хоть какие-нибудь основания посылать туда кого-то из своих, или же придется ехать самому.

Уж как себя корил, что не оказалось у него в это время хоть паршивенького диктофона, но еще больше казнил за то, что не нашел времени по горячим следам записать рассказ Афанасьевой. А еще больше, что просто слушал, не задавая направляющих, уточняющих вопросов: где, когда, кто конкретно и непосредственно… Поэтому — ни названия деревни, ни точных дат, ни имен…

Сразу же по возвращении он поспешил выделить время на «вечер воспоминаний». К такого рода «медитации» он прибегал редко и неохотно, и не потому, что процесс был связан с неприятными или болезненными ощущениями или же результат получался сомнительным и ненадежным. Нет, просто-напросто Баринов испытывал внутренний дискомфорт и крайнее недовольство собой от мысли, что он, психиатр-нейрофизиолог, доктор медицинских наук, биолог, один из ведущих специалистов по исследованию высшей нервной деятельности человека — и вдруг не может научно объяснить данный процесс, данное явление. Причем происходящее не с кем-нибудь, а именно с ним самим… Ну, скажем, как не может современная наука объяснить способность отдельных людей извлекать в уме квадратные или кубические корни из многозначных чисел. Или — абсолютно свободно владеть тремя-четырьмя десятками иностранных языков. Или — написать «Войну и мир», Девятую симфонию, «Джоконду»…

А Баринов мог, приведя себя в определенное состояние определенными методами, вспомнить любой момент своей жизни — досконально, до секунды, до мельчайшей подробности.