Джинны пятой стихии

— Да бог его знает!

— А все же?

— Ты с чего старика Бредбери вспомнил?.. Ну-у, насколько я вот так, с ходу, могу прикинуть — градусов 220–230.

— Банник при мне взглядом поджег лист бумаги.

— Свистишь, Паша!

— Посмотри вон там, — Баринов кивнул в сторону журнального столика.

Омельченко с минуту постоял, нагнувшись над столиком, достал авторучку и зачем-то пошевелил кучку пепла. Еще постоял, раздумывая…

Вернулся он назад с визиткой, повертел в руках, положил перед собой. За это время Баринов успел перемотать магнитофонную ленту на начало.

— А теперь послушай.

…Омельченко слушал магнитофонную запись молча и сосредоточенно. И во время пересказа Бариновым дальнейшего разговора он тоже молчал, только в соответствующем месте бросил быстрый взгляд на настенные часы.

— Вот, собственно, и все, — после затянувшейся паузы сказал Баринов. И еще раз повторил последние слова долгого рассказа: — Завтра вечером он ждет в «Интуристе» — принять мою капитуляцию под отменный коньячок.

Омельченко кивнул, показывая, что все слышал и все понял. Потом спросил:

— И что ты надумал?

Баринов пожал плечами.

— Да вот, советуюсь.

Пауза возникла снова. Потом Омельченко осторожно спросил:

— Извини, Паша, я так понимаю, что… драться… ты не намерен?

Баринов усмехнулся.

— Ты хотел сказать, что я сдамся?

— Н-ну-у… я, в общем-то, так не думаю…

— Сдамся, Боренька, сдамся! Причем не почетно капитулирую, а сдамся со всеми потрохами — без аннексий и контрибуций.

— А сможешь? С твоим положением… Ты далеко не мальчик-аспирант, а сложившийся и успешный ученый со своими взглядами и предпочтениями. Кроме всего прочего, как-то даже… несолидно.

Баринов встал, прошелся по кабинету, что-то посвистел негромко — коротенькое и не очень мелодичное. Потом остановился перед Омельченко.

— Понимаешь, Боря, не всякий индивидуум — индивидуальность. В большинстве своем люди все же ходят строем. Или стаями. И не всякая индивидуальность — борец по натуре и в жизни. Я, может бы, и рад, однако ж характер у меня не бойцовский.

— А люди? А лаборатория? А темы?

— Ну, темы-то останутся при мне. Лаборатория? Какое-то время она просуществует, в этом плане люди не пострадают. Это одно из условий.

— Ты уже и условия прикинул?

— Еще нет. Но это — главное, остальное по мелочи.

— Та-ак!.. Серьезно. Весьма серьезно. А если я вмешаюсь?

— Поздно, Боря. Ты свои колеса не скоро раскрутишь, а эти уже вертятся. Так сказать, «аляндра маховик». И потом, извини, весовые категории у вас разные.

— Послушай, Паша, у тебя ведь роскошные центровые связи, вплоть до президиума Академии! Неужто не отмажут?

— Эх, Морозова! Убили немцы Зойку — теперь и выпить не с кем!.. Понял — нет?.. Против лома нет приема, а против той конторы — и подавно. Только хороших людей незаслуженно подставлю.

— Вижу, ты уже все продумал. Если считаешь, что я ничего не могу…

— Нет.

— Тогда слушай сюда. Как все уляжется, а это год-полтора, я объявлю конкурс на завлаба, специально под тебя. К тому моменту и мои шестеренки раскрутятся — кого-то задавим, кого-то нейтрализуем, кого-то перетащим на нашу сторону. Официально твои темы, естественно, значиться в плане не будут, а неофициально — договоримся. Понял?

— Спасибо, Боря. Только боюсь, не год-полтора, а пять или десять, не меньше. В лучшем случае.

— А вот это — «будем делать посмотреть». Твоя любимая присказка, не так ли?

…Эффектно обставил свой уход Банник, что тут скажешь, вполне в своем вкусе и в своем стиле. Да и разговор провел на самом высоком уровне — Баринов был вынужден признать и это.

Самому же то ли куража не хватило, а ведь был же кураж, был! — то ли опыта, то ли еще чего… Внутренней убежденности? уверенности? стойкости? быстроты реакции? сообразительности?.. Или чего-то другого, более важного в этой ситуации, но о чем он и понятия не имеет?..

Разговор состоялся, результат налицо, а Баринов даже злости не ощущает. Ни на себя, ни тем более на Банника. Присутствовала некоторая заторможенность, некоторая опустошенность, граничащая с облегчением: правильно говорят — лучше ужасный конец, чем ужас без конца… Словно некий стержень сломался в душе… или резьба сорвалась. А еще точнее — тот маленький кусочек пустоты, что возник внутри него из-за смерти Афанасьевой, сегодня разросся по всем направлениям, заполнив этой пустотой до отказа… Нет, разумеется, Банник его не заполучит, но за это придется платить. И цену, конечно, будет назначать известно кто… Но только не он сам.

Ладно, не тридцатые и не сороковые, даже не семидесятые. Жизни не лишат, ученое звание не отнимут, а попросту выпишут «волчий билет». Ну и свободу жизни ограничат серьезно.

Баринов помнил нашумевшую в Киргизии историю середины-конца семидесятых годов, когда из-за опечатки в «вечерке» с грохотом и треском уволили корректора и выпускающего, и совсем уж анекдотично сменил место работы главный редактор — после соответствующего разноса секретарь ЦК сказал брезгливо: «Как твоя фамилия, Кирпиченко, кажется? Кирпичи тебе делать, а не газету выпускать!»… И пошел Виктор Власьевич Кириченко директором кирпичного заводика в Молдавановке…