Джинны пятой стихии

«Остромов…» — да, опера. Ибо каждый персонаж ведет свою собственную, персональную, не менее важную, чем у героя, партию. Читателя могут удивить, поразить, возмутить характеристики и оценки эпохи, событий, персонажей, противоречащие друг другу через страницу-другую. А дело-то просто: это не авторские характеристики и оценки, это оценки его героев. Быков в каждом конкретном случае пишет от лица героя — свидетеля и участника событий. Более того, он мыслит от его лица в каждом конкретном случае. А уж если где-то и промелькнет авторская оценка, весомая, как гиря на аптекарских разновесках, — не торопитесь ей верить.

За шестьдесят лет до них таким же пасмурным утром в тот же город въехали другие двое, и один из них тоже был идиот, а другой — убийца.

Ты ждешь достоевщины, а достоевщины нет.

Остромов — шарлатан и провокатор, авантюрист, недоучка и трус, но ни в коем случае не убийца. Не Рогожин.

Даня — отнюдь не князь Мышкин. Хотя бы потому, что жизнь его так и не поймала. Идиот? Ну, возможно. Очень даже возможно. Единственный оставшийся на свободе после разгрома остромовского кружка и ареста его членов, он едет к учителю за последней инструкцией, за числом, чтобы научиться левитировать.

Летать.

Улететь…

Кстати, он едет в Пензу, в ссылку Остромова.

(Ссылка в Пензу, «стоит она на юге», город среди степей. Какие к черту степи, какой юг в Пензе? Впрочем, понятно, почему Пенза. Все про нее слыхали, и никто там не бывал — сколько знакомых ни спрашивал… Вспоминаю «Известия» 30-лет-ней давности — в сообщениях собкоров Пенза никогда не упоминалась. Между тем город вроде бы не закрытый. Хотя один мой знакомый уехал в Пензу учиться в тамошнем знаменитом художественном училище — и не вернулся. Я и сам лет двадцать назад проезжал мимо Пензы, но не заехал, не знаю почему. Видимо, судьба меня уберегла… Впрочем, дело было ночью.

Д. Быков отправил ссыльных в невидимый град Китеж, назвав его Пензой.)

Разоблаченный Остромов наконец-то с наслаждением и облегчением называет Даню кретином, уродом сопливым. «Да я врал вам всем, дуракам!.. Пошел вон, дрянь, сопля, коза безрогая! Скот. Вон, сказал! Вот же, семь на восемь, восемь на семь…»

А Даня… «Он понял. Учитель гнал его, заботясь о его безопасности, но нашел-таки способ передать ему число».

Потом он едет в трамвае на вокзал, там же при помощи числа пятьдесят шесть левитирует, поднявшись сразу во второй эон, и не видит Надю, которая ехала в том же трамвае, не замечает свою единственную любовь, с которой до этого встретился единожды в жизни… Мышкин тут же сошел бы с ума — на месте.

А Даня улетел. Левитировал. Эвакуировался. Идиот. Самый симпатичный герой Быкова.

«Эвакуатор» родился из «Четвертой баллады». Я удивился, прочитав в конце повести «Октябрь — декабрь 2004». Ведь явно девяностые, экстраполированные в бесконечность. Вот ведь прошибло Дмитрия! Ворочалось, ворочалось, уже и не взрывают, а книга зрела, созрела и вылезла на свет. Эвакуатор спасает с гибнущей Земли близких ему людей — куда как благородно. Беда в том, что у каждого эвакуатора свои близкие и общество образуется вполне земное. Заслуженно эвакуирующиеся на планеты, где гремят те же взрывы.

И все это неправда.

«Оправдание» — здесь герой проверяет идею фикс: Сталин придумал лагеря, дабы воспитать в них людей великой идеи, без страха, без упрека, без привязанностей, без слабостей, именно они и выиграли войну. Нелепо, но как заманчиво. Это тоже оказалось неправдой, и герою ничего не остается, как погибнуть. А жаль.

«Орфография» — Петроград 18-го, Крым, снова Петроград. Главный герой — литератор Ять (его легко принять за альтер эго автора, но не стоит). И почти что единственный выдуманный. Остальные (как и в «Остромове…» — они туда перекочевали) реальны, однако скрыты под иными именами, но все прозрачны и читаются. Что Горький (Хламида), что Луначарский (Чарнолуский) — да ладно, не буду называть остальных, сами не маленькие, разберетесь. Великолепны и узнаваемы мгновенно Грэм, Льговский (только зачем Быков его убил? Прототип дожил до 90 лет…); и немного обидно за Вогау — писатель-то хороший, честное слово… И еще хочу уведомить читателя, что Одинокий — фигура уродливая, почти зловещая и совершенно неправдоподобная — действительно существовал. Его звали Теняков.

Собственно, единственное «фантастическое» допущение — отмена орфографии. Не было отмены, была реформа. Но была отмена жизни, не просто привычной — любой. Отмена Петрограда. А на практике — отмена России. Одно отменяют, другое декретируют. Ять бежит в Крым. Правительство — в Москву. А толку-то? Те же отмены и декреты…

Ну да, не было Елагинской коммуны. «Серые» за неимением оной ее не уничтожили.