Джинны пятой стихии

…Появились странные люди… Никто не знал, откуда они взялись.

Герой оперы (роман «Орфография» автор назвал «оперой в трех действиях») Ять (совсем не родственник чеховскому телеграфисту) спрашивает писателя Грэма: помните ли вы темных?

— Я все думаю: куда же они делись?..

— Как — куда?…Развоплотились обратно, и вся тайна. Миновала опасность, они и превратились.

— Превратились? — переспросил Ять. — И в кого, интересно?

— В крыс, в кого же еще. Так не бывает, чтобы воплотился из одного, а развоплотился в другое.

— А воплотились почему? — спросил он.

— Чтобы не съели, — убежденно сказал Грэм. — Еще бы чуть, всех переловили бы. А так не тронули…

— …Одного никак не могу уяснить: как они были одеты-то? Ведь мы их распознавали сразу!

— Они были одеты никак… Вы видели на них одежду, которая наиболее соответствовала вашему представлению, и это был морок, наводимый ими без труда, по врожденному свойству.

В своем послесловии к «Орфографии» («От автора» всего две с половиной странички, слава богу) Быков поясняет (книга в пояснениях не нуждается, но соблазнительно процитировать то, что сам сформулируешь хуже): «То, что в исторической литературе получило впоследствии название красного террора и гражданской войны, было никак не борьбой за власть, но отчаянным самоистреблением страны, использовавшей самый радикальный вариант спасения империи и разочаровавшейся в нем. И когда не осталось ни белых, ни красных, а только выжившие — страна готова была начать с нуля.

Не сказать чтобы в этой новой стране вовсе не было темных. Они были, но затаились, снова выжидая своего часа. Это время наступило нескоро, но спустя семьдесят лет пришло и оно».

Собственно, все книги Д. Быкова, посвящены ли они истории («Орфография», «Остромов…»), недалекому будущему («Эвакуатор», «ЖД») или современности («Списанные», «Оправдание») — все они о сегодня. О сейчас. Говорю же — летопись…

Всякий, кто жил в России в девяностые годы, не может не знать русскую революцию: есть вещи, типологически присущие всем пред- и постпереворотным эпохам. Накануне переворота чувствуешь восторг и напряжение, творческий подъем и несравненную причастность мировым судьбам; после переворота приходит черед разочарования и скуки.

Какая еще скука у Быкова? Впрочем, и аналитики часто сами себе противоречат, а тут ведь не аналитик, тут летописец.

Летописи бывают, впрочем, разные. В том числе и написанные безупречным и поразительным языком.

Я бы сравнил прозу Быкова с ранним Набоковым. Не с поздним — нет. Поздний Набоков либо лобово-прямолинеен («Под знаком незаконнорожденных»), либо попросту ни о чем, этой «ниочемности» позавидуют даже постмодернисты («Ада»). При этом первый из упомянутых романов можно пересказать несколькими фразами, у второго же сюжет не выловишь даже на тухлое мясо. Все, конечно, прикрывается изощренной стилистикой… А вот ранний Набоков прозрачен до дна, но эта прозрачность — обман, за окоемом видны новые горизонты, которые никак не достичь. То же и у Д. Быкова.

А еще у Быкова есть и иное качество. Полифония, иначе не назовешь. Недаром у «Орфографии» есть подзаголовок: «Опера в трех действиях».

Впрочем, сомневаюсь. Если это опера, то очень своеобразная — бесконечная ария Ятя со вставными номерами: ариэттами, дуэтами, терцетами и хорами. Все это придает роману объем, да — ничего не скажешь. Но назвать «Орфографию» оперой, значит, взять на себя большую ответственность. Быков, впрочем, ответственности не боится.