Джордж Гершвин: Путь к славе

Было довольно забавно видеть, как мы все трое [Джордж, Айра и Мамулян] пытались изобразить в тот вечер невозмутимое спокойствие. На самом деле нас буквально трясло от внутреннего волнения. Братья сунули мне в руки высокий стакан с коктейлем "хайболл" и усадили в удобное кожаное кресло. Джордж сел к роялю, в то время как Айра стоял рядом, возвышаясь над ним как ангел-хранитель. Джордж поднял руки над сверкающей белизной клавиатурой и готов был взять первые аккорды, но вдруг повернулся ко мне и сказал: "Постарайся понять, Рубен, что сыграть эту партитуру на рояле очень трудно. Да просто невозможно! Разве можно сыграть на рояле Вагнера? Так вот, это все равно что Вагнер!" Я заверил Джорджа, что все прекрасно понимаю. Его нервные руки опять взмыли над клавишами, и в следующий миг я уже слушал "фортепианную версию" вступительных тактов оперы. То, что я услышал, было настолько прекрасным, полным ярких красок и острых, волнующих ритмов, что как только Джордж закончил играть первый раздел клавира, я вскочил, чтобы сказать ему, как здорово то, что он написал. Оба брата были счастливы как дети, хотя, видит бог, они к тому времени должны были уже привыкнуть к таким восторженным излияниям. Когда я наконец иссяк и они опять пошли к роялю, прежде чем продолжить оперу исполнением прелестной арии "Летние дни", они оба закрыли глаза в предвкушении блаженства. Джордж играл с радостно-счастливой улыбкой на лице. Казалось, он плыл на волнах собственной музыки и южное солнце обогревало его своими лучами. Айра пел, откинув голову и закрыв глаза, в полном самозабвении, пел, как соловей весной. В середине песни Джордж не выдержал и стал петь сам. У меня нет слов, чтобы описать лицо Джорджа в момент, когда он пел "Летние дни". Может быть, точнее всего его состояние можно было определить словом "нирвана". И так они продолжали играть и петь. Джордж был оркестром и играл часть персонажей оперы. Другую часть изображал и пел Айра. Айра к тому же был "публикой в зале". Было очень трогательно видеть, как, исполняя музыкальные номера, он испытывал такой восторг, что, посматривая на меня полузакрытыми глазами, кивал в сторону Джорджа, жестами и всей мимикой как бы говоря: "Это он. Он написал все это. Разве это не чудо? Разве он не чудо?" Джордж часто отрывал свой взгляд от клавира и украдкой поглядывал на меня, чтобы увидеть мою реакцию на музыку, одновременно делая вид, что весь поглощен игрой. Прослушивание закончилось далеко заполночь… Все мы испытывали состояние ликующего восторга. На следующее утро и Джордж и Айра начисто потеряли голос. Два дня они не могли говорить иначе чем шепотом. Я никогда не забуду тот вечер — энтузиазм обоих братьев по отношению к музыке, их страстное желание, чтобы она была оценена по достоинству, радость по поводу моей восторженной оценки оперы и их трогательную преданность друг другу. Это один из тех дорогих и редких моментов, память о которых мы бережно храним всю жизнь.

Состояние эйфории, охватившее Гершвина во время проигрывания им своей партитуры, возникало всякий раз, когда он играл или слушал "Порги и Бесс". В ревю Артура Шварца — Хауарда Дица "За границей, как дома" (At Home Abroad), в котором в 1935 году главную роль исполняла Беатрис Лилли, Гершвин изображался в виде марионетки, поющей "Я написал "Порги" — можно ли желать большего?" на мелодию песни "Я ощущаю ритм". Эта сцена не столько высмеивала, сколько отражала подлинное отношение композитора к своей опере. Работа над ней, как он и предвидел, была работой музыканта, преисполненного чувством глубокой любви к своему заранее боготворимому детищу.

Сочиняя оперу, он испытал такую радость и такой подъем, какие не испытывал никогда ранее. Он не переставал удивляться тому, что именно он является автором этой оперы. Гершвин знал, что "Порги и Бесс" его самое лучшее произведение. Несмотря на то, что он любил все свои ранее написанные серьезные композиции, "Порги и Бесс" оказалась первым произведением, полностью удовлетворившим его. Он любил каждую ноту и каждый такт оперы и никогда не сомневался в том, что создал произведение настоящего искусства. После первой репетиции (которая, подобно большинству начальных репетиций, прошла довольно плохо) Джордж позвонил Мамуляну, чтобы сказать ему, какое "наслаждение" и "радость" он испытывал. "Я всегда знал, что "Порги и Бесс" чудесная опера, — сказал он Мамуляну со свойственной ему прямотой и искренностью, — но я никогда не думал, что испытаю подобные чувства. Говорю тебе, что, послушав сегодняшнюю репетицию, я нашел музыку до такой степени прекрасной, что просто не могу поверить, что сам написал ее".