Джослин. Патриций. Рассказы

— Мне будет очень не хватать наших прогулок. А Шика — бедный малыш, как он обойдется без своего угощения? Вы не забудете давать ему пирог после завтрака?

— Нет, — коротко ответил Жиль. — Я буду привозить его за ним к вам.

— О! — воскликнула она, рисуя на земле круги концом своего зонтика. Жиль, высокий и стройный, стоял перед ней, держа в руках шляпу; лицо его выражало глубокую печаль. Джослин бросила на него быстрый взгляд и с улыбкой протянула руку.

— Мы с тетушкой обедаем сегодня не дома, — сказала она. — Боюсь, мы больше не увидимся с вами. Прощайте, Жиль.

Он взял ее руку и несколько мгновений удерживал в своей, пристально вглядываясь в лицо девушки; затем отпустил руку и стоял неподвижно, пока Джослин поднималась по ступенькам на террасу. Вот она обернулась, и он еще раз увидел в профиль ее усталое, грустное тонкое лицо, полускрытое широкими полями шляпы.

Глава 4

Рано утром следующего дня супруги Легар покинули Ментону — Ирме необходимо было проехать отделявшие их от виллы пять миль в утренние часы, до наступления полуденного зноя. Жилю так и не удалось больше увидеть Джослин; он, сколько мог, оттягивал отъезд, но девушка так и не появилась. В экипаже он сидел напротив жены молча и с виду спокойно, но в груди его кипели возмущение и отчаянье. Он проявлял о жене величайшую заботу, ежеминутно взбивал ее подушки и заставлял кучера править с предельной осторожностью. Они доехали благополучно.

Жиль надеялся, что в домашней обстановке сможет хоть немного отвлечься от своих мыслей. Оказалось, однако, что все окружающее приводит его в бешенство, напоминая о вставшей между ним и Джослин преграде. Каждый день он сотни раз спрашивал себя, что он делает? что собирается сделать? — и не находил ответа. Его совесть, здравый смысл, темперамент — как бы ни называлось то, что боролось в его душе со страстью, — умерили в нем чувство протеста. Он пытался занять свои мысли чем-нибудь другим, каждый день находил себе массу дел — ездил верхом, гулял, занимался домашними делами. В эти дни он был особенно внимателен к жене, но все время ощущал: она знает, что творится у него в душе. Все его усилия были напрасны — лицо Джослин неизменно стояло у него перед глазами. Он написал ей письмо, в котором говорилось, что неотложные дела призывают его в Геную. Потом он отправился туда, напрасно прождал два дня и вернулся в еще большем отчаянии, чем прежде. Так он провел первую педелю после отъезда из Ментоны.

Джослин скучала без него — за эти два месяца она успела привыкнуть к его обществу. До его отъезда ей не приходило в голову, что именно он помогал ей развлечься. Без Жиля и его борзой она чувствовала себя потерянной. Он казался ей совершенно не похожим на всех тех людей — немцев, французов, поляков, русских, — с которыми она знакомилась во время путешествий. Они танцевали с ней, катались верхом, осыпали комплиментами и даже делали предложения, но несмотря ни на что, она не доверяла им со свойственным ей инстинктивным недоверием к людям. С самого начала у нее возникло ощущение, что она понимает Жиля. Причина заключалась не в том, что он был ее соотечественником; скорее, здесь вообще отсутствовала какая-либо видимая причина, однако с ним ей было хорошо. Приятно было найти человека, так же, как она, любившего солнце, цветы, музыку, горячий ароматный воздух, звуки чужой речи при ярком свете дня и шепот бездонного моря под звездным ночным небом; знать, что рядом есть кто-то, кто все это чувствует и живет этим, человек, для которого это не просто ингредиенты физиологического наслаждения, как для ее тетушки…

Когда он уехал, она иногда, гуляя по саду, привычно складывала губы трубочкой в беззвучном свисте, каждую минуту ожидая, что из-за кустов появится поджарая фигура Шикари, и борзая, выгибая спину, ленивой трусцой подбежит к ней по траве, чтобы лизнуть руку. Ей казалось также, что вот-вот она увидит в саду Жиля, сидящего, скрестив ноги, на солнцепеке в надвинутой на глаза панаме. Порой, когда она одна или с тетушкой сидела в комнате, ей чудился запах его сигар; она подходила к окну и выглядывала на террасу сквозь щелку между ставнями. Она перестала ходить на прогулки — в одиночестве это было скучно, не ездила больше в Монте-Карло. Уединившись, она много музицировала, но оказалось, что ей не хватает грустного взгляда Жиля и его привычки, подойдя к ней сзади и дотронувшись до ее плеча, просить: «Сыграйте это еще раз». Ей нужен был кто-то, кому нравилось бы то, что она исполняет. Когда некому было оценить, хорошо она играет или нет, пропадала всякая охота садиться за фортепиано.

Получив его записку, она была удивлена и немного обижена — не новостями, которые там содержались, а тоном — он показался ей таким холодным и официальным!

Она села за стол я написала ему дружеское письмо, затем, повинуясь внезапному ребяческому капризу, порвала его и вместо этого написала Ирме, рассказывая, как ей хорошо живется.