Eat you alive (СИ)

Хосок перехватывает его и швыряет в центр гостиной — Юнги пролетает пару метров, падает на журнальный столик, перекатывается через него и приземляется на пол, прямо на осколки бутылки, которая до этого разбилась. Он лежит на животе, с трудом фокусирует взгляд на обуви, остановившегося напротив брата, пара осколков впивается в грудь, но Юнги шевельнутся не может: он размазан по полу, приклеен к нему своей же кровью. Стекло под ногами альфы хрустит, он уже совсем рядом, и Юнги еле успевает прикрыть лицо ладонями. Хосок бьёт ногой прямо по пальцам, Юнги слышит треск, то ли мизинца, то ли безымянного, то ли всех месте, воет от боли. Поворачивается на бок и прижимает раненную руку к груди. Бьётся в агонии, потому что каждый раз, когда кажется, что больнее не будет, Хосок удивляет. Он доставляет боль самую тёмную, самую жгучую, достаёт ее из книг инквизиции, на курсы по её причинению ходит — Юнги не знает. Но знает, что кости, которые он ломает, не срастаются месяцами, что плоть, которую рвёт, долго оставляет на себе стежки, что когда-нибудь вся кровь из Юнги точно вытечет, что брат его обескровит, и что-то омеге подсказывает, что ждать осталось совсем не долго. Хосок только во вкус вошёл — Юнги сегодня живым из особняка не выйдет.

— Чтобы ты сдох, — продолжает рыдать от боли Мин. — Сдох самой страшной смертью, чтобы тебе было так же больно, как и мне все эти годы, — кричит омега, стараясь криками унять боль.

Она прошивает от кисти, поднимается наверх к плечу и расползается дальше расплавленным свинцом. Юнги свою руку баюкает, молит богов отключить его чувства или порог боли повысить. Чувствовать, как своя же плоть на куски разрывается, кости крошатся и сосуды рвутся — невыносимо. А сердце по новой заходится, всё качает кровь и качает, не даёт сознанию померкнуть, не позволяет уже дух испустить. Юнги — ребёнок совсем, его не учили, как с этим справляться, не готовили, ему только выть остаётся и мечтать о забвении. Но Хосок в кокон замотаться не позволяет, все и так хрупкие барьеры, которые омега воздвигает, рушит одним взмахом когтистой лапы, хватает его за волосы, рывком поднимает и швыряет на диван. Юнги и с него сползти пытается, пусть он и есть сгусток боли, но всё равно сопротивляется, отталкивает, не принимает, кричит только, кусается. Хосок бьёт по ребрам, Юнги этот треск на веки запомнит, надеется, что может, хоть переломанные ребра лёгкие проткнут, наконец-то, он провалится в вечный сон.

— Не рыпайся, дай напомнить тебе, что за каждый свой поступок отвечать надо. Вижу, ты забыл, пока с собаками трахался, — ухмыляется Хосок и расстёгивает свои брюки. — Ты позор нашей семьи, и я этот позор с корнем вырву, а всё, что от тебя останется, на ворота повешу, пусть другим неповадно будет, — шипит альфа и, подтащив омегу под себя, рвёт на нем одежду в клочья.

Бежевый кожаный диван теперь в расплывающихся красных пятнах. Юнги не понимает, откуда столько крови, отказывается верить, что она его, чуть сознание от её запаха не теряет. Только оставшись полностью обнажённым под братом, замечает свои исполосованные когтями бока, рану на животе, откидывает голову назад, кричит в ужасе и получает кулаком в лицо, чуть ли не захлёбывается своей же кровью, заполнившей рот.

Обстановка вокруг плывёт, у Юнги над головой люстра качается, стены и на них картины соединяются в одно, омегу колотит так, что он цепляется за плечи Хосока, как за связь с реальностью, потому что в поглощающей его темноте — ему тоже страшно. Будто всё, что с ним происходит, находится вне границ его сознания: он на себя со стороны смотрит — себя на полу распятого видит. Ему бы хоть к кому-то родному прижаться, о боли своей рассказать, поделить её надвое, может, отпустит, может, полегчает, но всё, что остаётся это уцелевшей рукой в такую родную-чужую плоть цепляться и пытаться кожу содрать, пытаться показать ему эту нечеловеческую боль, дать почувствовать. Раз уж на целом свете для него родного человека нет, Юнги свою боль со своим чудовищем поделит, хоть какую-то её долю ему передаст.

Юнги прикрывает веки, остаётся лежать изломанным под чужими руками, дальше упираться и отрицать сил больше нет — ещё немного, и он от боли навечно избавится, дальше только покой. Только омега эту мысль принимает, умереть готовится, как слышит рык Хосока. Поднимает налившиеся свинцом веки и сквозь туман перед глазами видит, как брат вытаскивает торчащий из бока нож и, отшвырнув его в сторону, срывается за бегущим к двери Чимином. Он ловит его на пороге, бьёт лицом об стену и отшвыривает уже бессознательное тело в дальний угол гостиной.

«Идиот. Почему не сбежал, почему вернулся?» — сетует Юнги и сползает с дивана. Ползёт на животе к другу, оставляя тянущийся за собой кровавый след, и всё шепчет «помогите». И пусть, кроме этого пола и стен, его никто не слышит, пусть, даже услышав, на помощь никто не придёт — никого не интересует, что происходит за дверями особняка, и никто против Хосока не пойдёт. Альфа ведь лучше знает, как себя со своей семьёй вести, и даже если он их в крови топит.