Эдгар Аллан По и Перуанское Сокровище

– Нет! Я пытался спасти ее. Когда я вошел в комнату, она боролась с кем-то другим. Он толкнул ее, и она выпала из окна. Все произошло так быстро, что я ничего не успел поделать.

– И как же этот человек выглядел? – спросил стражник.

– Я… в комнате было темно. Не могу сказать точно. Очень высок и невероятно силен, лицо скрыто полями шляпы и воротником пальто. Он оттолкнул меня, сбил с ног и выбежал из комнаты.

Чистой правдой все это не было: с полной уверенностью вспомнить, споткнулся ли сам, спеша спасти леди, или упал от толчка злодея, я не мог.

Юный ночной стражник взглянул на меня с сомнением, однако толпа мне не поверила.

– Он лжет!

– За решетку его!

– Но это сделал не я, а совсем другой человек! Вы же должны были видеть его, – сказал я своему обвинителю.

– Я не видел никого, кроме вас, – ответил молодой человек.

В голосе ночного стражника зазвенела сталь.

– Как вас зовут?

– Эдгар По. И, слово чести, я пытался спасти миссис Рейнольдс.

– Несомненно, мой муж так и поступил, – твердо сказала жена, но прежде, чем ей удалось прибавить что-либо еще, ее перебили.

– У нее что-то во рту, – громко объявил доктор. – Извлечь?

Стражник заколебался, но толпа была настроена куда решительнее, и служитель закона почел за лучшее поддержать ее требования.

– Да, – согласился он.

Доктор запустил пальцы в рот погибшей и, точно фокусник, демонстрирующий публике некий зловещий трюк, извлек наружу лоскут ткани. Вспомнив противоборство, коему стал свидетелем, я задался вопросом, уж не пытался ли негодяй лишить миссис Рейнольдс сил при помощи носового платка, смоченного эфиром. Безусловно, это вполне объясняло ужасное молчание, в коем она рухнула вниз, в объятия смерти.

– В платок что-то завернуто, – сказал доктор, извлекая из складок ткани бумагу, сложенную квадратиком. – Развернуть?

– Да. И прочтите нам, что там написано.

Стражник жестом велел поднести поближе фонарь, и доктор поднес записку к свету.

– «О, сломан кубок золотой! душа ушла навек!» – прочел доктор вслух.

Следуя за ним, я безмолвно подхватил следующую строку: «Скорби о той, чей дух святой – среди Стигийских рек»[56].

– Это же твои стихи, Эдди! Откуда у нее во рту твое стихотворение? – прошептала Сисси.

– Не знаю, дорогая, – негромко ответил я.

– Сдается мне, это угроза, – мрачно сказал кто-то за нашими спинами.

Обернувшись назад, я оказался лицом к лицу со своим давним врагом. Невзирая на следы слез на щеках, его карие глаза были полны жгучей ярости.

– Арестуйте этого человека! Наверняка он и убил мою жену.

– Нет! Это же просто абсурд! – запротестовал я. – Я всеми силами старался спасти ее!

– Его видели у окна, из которого она упала, – продолжал Рейнольдс. – А в той записке – первые строки написанного им стихотворения. Стихотворения о смерти прекрасной женщины. Ясное дело: он решил воплотить свои фантазии в жизнь.

– Вы же сами знаете: это неправда!

Но Джордж Уильямс, ныне принявший имя Джорджа Рейнольдса, драматурга, смотрел мне прямо в глаза, и взгляд его был исполнен ненависти.

– Он и виновен, – объявил он. – Больше некому.

В следующий миг мой давний враг рухнул на колени, припал к телу жены и зарыдал, что вызвало в толпе сочувственный ропот.

– Идемте со мной. Вы под арестом, – сказал стражник, грубо схватив меня за плечо.

– Но я не сделал ничего дурного!

– Прекратить пререкания! – рявкнул служитель закона. – Ведите себя смирно, иначе для вас все это добром не кончится. Если вы говорите правду, бояться вам нечего. А если сказки сочиняете – что ж, поступим с вами по всей строгости закона.

С этими словами он, крепко стиснув мое плечо, повел меня прочь от театра и от толпы. Жена, настаивая на моей невиновности, устремилась за нами вдогонку, но, увы, слова ее пропали втуне.

– Расскажи обо всем Дюпену! – крикнул я Сисси.

Толпа загомонила, загудела, точно пчелиный рой, и этот шум совершенно заглушил ответ жены. Сердце мое стиснули неумолимые когти страха.

Глава сороковая

Пятница, 22 марта 1844 г.

Время превратилось в грузное, неповоротливое, мрачное, злонравное создание. Казалось, оно даже не шелохнется, пока я лежу на жестком соломенном тюфяке, терзаемый демоническими голосами, доносящимися из темноты, столь непроглядной, что ее страшится само солнце. Когда же под каменный свод, наконец, заглянул своенравный серый рассвет, я обнаружил, что губы мои словно бы запечатаны воском, а распухший язык заполнил собою весь рот. Рядом, на полу, стояла оловянная кружка, но, попытавшись сделать глоток воды, дабы хоть сколько-нибудь облегчить сухость в першащем горле, я почувствовал под языком некий посторонний предмет. Смочив рот, я сплюнул на пол и увидел, что то было птичье перо, ярко-алое, точно кровь. Стоило мне понять, что перо не могло попасть ко мне в рот само по себе, к горлу вмиг подступила неудержимая тошнота.