Единственная Джун

– Да, – бормочу я, скрипнув шинами, когда выезжаю с парковки. – Прости.

Мой гнев иссякает, пока мы едем домой в тишине, и я ненавижу то, что позволил Уайетту залезть мне под кожу. Я чувствую себя предателем.

Что чувствовал мой отец, когда принял решение убить мою мать?

Что заставило его намотать на ее шею шелковый фиолетовый галстук?

Из-за того, что она ему что-то сказала? Сделала? Угрожала?

Или он просто сошел с ума?

Вопросы той ночи преследуют меня всю жизнь, как навязчивые автостопщики. Незваные, нежеланные, но крепко в меня вцепившиеся, полные решимости ехать вместе со мной.

И я знаю, что «почему» не имеет значения, так как «почему» открыло бы путь к оправданиям, а его поступку нет оправданий.

Но это не мешает мне задаваться вопросом «почему».

Мы въезжаем на подъездную аллею, и двигатель еще даже не успевает заглохнуть, как Джун толкает дверь и выскакивает наружу, оставляя после себя только запах цветочного шампуня.

Он остается. Она остается вместе с ним.

Я вытаскиваю ключ из замка зажигания, медленно выдыхаю и просто сижу, глядя, как она исчезает в доме.

Последние два года были сложнейшим вихрем постоянных изменений, запутанной динамики и непрерывно сменяющих друг друга приливов и отливов. Гормоны – жестокий, непредсказуемый зверь, и с той самой ночи, когда я отчитал Джун за поцелуй с мальчиком под нашим тутовым деревом, мне пришлось испытать всю их тяжесть на себе. Бывали дни, когда она ненавидела меня – буквально презирала. То были дни, когда меня изнутри скручивало, словно канатом и колючей проволокой. Все, что я когда-либо пытался сделать, – это защитить ее, но казалось, что чем больше я старался, тем больше она отстранялась.

Тем больше она ускользала от меня.

Саманта говорила мне, что это обычное явление: она сама была ужасной в этом возрасте и вымещала эти разрушительные, запутанные чувства на людях, которых любила больше всего.

Это было естественно. Нормально.

Но от этого не становилось легче. Объяснения и доводы не меняли того факта, что маленькая девочка, которая обожала меня всем сердцем, которая жила моими колыбельными и катаниями на спине, быстро превращалась во вспыльчивую, сложную девушку с огнем, струящимся по венам, и ядом на языке.

«Я ненавижу тебя, Брант! Когда ты уже съедешь? Ты разрушаешь мою жизнь!»

Потом наступали дни, когда она любила меня, как раньше.

Она пробиралась в мою спальню и садилась со скрещенными ногами на кровать, жаждущая совета или утешения, с нетерпением делилась подробностями о том, как прошел ее день в школе. Она предпочитала провести воскресенье со мной: поиграть в видеоигры, покататься на велосипеде, сходить на пляж, чтобы поплавать и понежиться на солнышке. Она выбирала меня вместо прогулок по магазинам с подружками или похода в кино с каким-нибудь мальчиком, которого я втайне хотел бы поколотить.

«Прости меня, Брант. Я не специально. Ты ведь знаешь, что я люблю тебя, правда?»

Это были дни, ради которых я жил.

Это дни, ради которых я живу до сих пор, и, к счастью, они стали более частыми в последнее время. Если пятнадцать лет были возрастом дьявола, то шестнадцать уже стали намного приятнее, принеся более мягкую динамику в наши взаимоотношения.

Больше нежности, меньше токсичности.

Больше объятий, меньше ненависти.

До сегодняшнего вечера, когда я, очевидно, испортил ее планы заняться бог знает чем с мерзким Уайеттом Нипперсинком.

Сжав ключ в руке, я наконец выхожу из машины и захожу в дом, мысленно благодаря, что Бейли уже в постели. В доме темно: свет выключен, за исключением нескольких ароматизаторов, светящихся глаз Йоши, который, виляя хвостом, наблюдает за мной со своего спального места, и лунного света, пробивающегося сквозь неплотно закрытые шторы. Джун, должно быть, сразу ушла в свою комнату, отчаянно желая скрыться от меня и избежать возможных дальнейших допросов.

Я тащусь по лестнице, поворачиваю налево в свою спальню, даже не утруждаясь включить свет. Я смертельно устал, готов упасть лицом вниз прямо в постель и тотчас вырубиться к чертям собачьим. Потянувшись за спину, я стягиваю футболку через голову и подхожу к комоду, чтобы кинуть бумажник и ключи от машины.

– Я никогда не хотела расстраивать тебя, ты же знаешь.

Нежный голос останавливает меня на полпути. Я поворачиваюсь и обнаруживаю Джун, сидящую на краю моей кровати, ее неясный силуэт едва различим в полумраке комнаты.

– Джун? – Я медленно подхожу, вглядываясь в разделяющую нас тьму. – Что ты здесь делаешь?

Она отвечает не сразу, а я не вижу, что она делает или на чем замер ее взгляд.

– Я просто хотела извиниться, – тихо бормочет она.

Я подхожу ближе – силуэт приобретает четкие очертания: на ней все еще персиковое платье.