Единственный, кому ты веришь

«Как странно больше не желать желаний», – бормотала я себе под нос. Вокруг себя я видела тени-близнецы, они дрейфовали в неосязаемом пространстве смерти с блаженной улыбкой или злопамятным оскалом. Мы все достигли линии горизонта и поняли, что это всего лишь оптическая иллюзия, линия – на самом деле точка, точка невозврата. «Вот чего мы все ищем, – подумала я тогда. – Самой горькой печали, чтобы стать самими собой перед тем, как умереть». Это знание умиротворяло. Хотя, возможно, просто подействовало успокоительное.

Наверное, ты скажешь, Луи, что я склонна к преувеличениям, как моя мать, что называть «самой горькой печалью» ситуацию, в которой какой-то придурок украл у тебя пару сотен евро и бросил одну в доме, немного неправильно, что бывают события и пострашнее – смерть близких, болезнь, даже развод может причинить больше страданий. И теоретически ты прав. Но на самом деле с теми, кто здесь находится, со всеми, у кого депрессия, тревожное расстройство, невроз, анорексия, случилось одно и то же: они понесли утрату. Потеряли кого-то или что-то. Любовь, иллюзию, победу в битве. Или просто смысл, причину и направление движения.

Конечно, здесь я общалась с психологом. Его зовут Марк, но я могу заменить имя. Он очень красивый. Изо всех сил старается мне объяснить, что желание и любовь – это не одно и то же. Желание нацелено на завоевание, а любовь – на сохранение завоеванного, говорит Марк. Желание, втолковывает он, – это когда вам надо что-то получить, а любовь – когда нельзя потерять. Но для меня разницы нет, всякое желание – уже любовь, потому что в тот момент, когда возникает объект желания и я устремляюсь к нему, мне становится ясно, что я его потеряю, что уже теряю его, бросаясь в погоню. Мое желание – это вспышка жизненной силы и одновременно приступ безумной меланхолии, безумной как раз для психушки и смирительной рубашки. Мне кажется, я всегда была такой, и это придавало мне ужасающее могущество и неуязвимость: я не могла ничего потерять, потому что все уже было потеряно, а значит, мне нечего было бояться. Нет ставки на кону – нет риска.

Но тогда, на мысе Белый Нос, я получила по носу: вдруг оказалось, что у меня очень даже есть что терять, и эта потеря несет в себе смертельную угрозу. Я утратила чувство отсутствия и больше не пыталась его обрести. Своим презрением Крис исключил меня из круга живых, заставил стыдиться жить дальше. Я была изгнана из сада наслаждений. Прикасаться к мужскому телу, писать книги – зачем? Я говорю тебе о желании, Луи. Раньше я никогда не боялась и не стыдилась желать, мы с желанием были на равных. Желание дает остро ощутить отсутствие – всесильный хаос, окружающий и составляющий нас; но это «отсутствие» ощущается как пустота под ступней канатоходца, мы ощупываем пустоту, как эквилибрист, качающий ногой, чтобы удержать равновесие, в миллиметре от бездны, в секунде от падения, в смертельной тоске, и все же именно в этот момент мы живы, нас охватывает дрожь под натиском «присутствия» – оно растет и ширится, разворачивается в хаосе, его сдерживает лишь тонкий трос, связывающий нас с другим человеком, соседом по пустоте, близнецом-канатоходцем. Когда еще можно острее почувствовать жизнь? И счастье? И свободу? Я говорю тебе о желании, о его нетерпеливой неспешности. Секс – это совсем другое, он знаменует возвращение в мир, укрощение хаоса, упорядочивание. Так же и с книгами. Опубликованная книга – лишь то, что осталось от великого хаоса, который когда-то был желанием книги, планом книги, мечтой о книге. В ней воплотилось далеко не все, что сулило желание, но это некая «завершенность». Она таит в себе удовольствие на взлете желания, его осуществление. Если в книге этого нет, грош ей цена. Секс – это тоже «завершенность»: тревога, вызванная желанием, утихает, ненасытный голод утолен. Но физический акт любви не способен полностью удовлетворить желание, остается самое главное – чувство отсутствия, из которого желание рождается снова. Рене Шар[55] сказал о стихотворении, что это «любовь, в которой сбылось желание, оставшееся желанием». По-моему, в идеале, так можно сказать и о книге, и о встрече двоих людей: что-то произошло, там было желание, вспышка пламени, любовь сбывалась порой, казалось, книга трепещет, живая, прекрасная, но все же остается недосказанность, что-то в руки не давшееся, руки пусты, объятие пустоты, желание ждет нового присутствия, лезет из кожи, заходится в жгучем томлении, вздымается хаотично, неделимое, распадается на куски, вновь смыкается, купается в ужасе пустоты. «Ничто не принадлежит никому. ‹…› Быть может, наше основное занятие заключается в том, чтобы любить и писать с пустыми руками»[56].