Единственный, кому ты веришь

У меня есть дни,
Мне не нужны они, я вам
Их отдам,
Пусть будут долгими для других,
Пусть легкими будут,
Шелково-нежными, полными света,
А то положу их в коробочку серую,
Закопаю в землю
Гнить-разлагаться, заберите лучше
Их у меня, пусть живут,
Пусть резвятся, как дети.

Дальше почти все потонуло в тумане, я, кажется, видела солнечные лучи, пробившиеся наконец к окну, камень, обкатанный морем, на журнальном столике, холодную золу, шотландский плед на мне, подкравшуюся ночь. Модный чайник на барной стойке в кухне стал недосягаем, как и аудиосистема hi-fi. Помню только, я спала с открытыми глазами, вот в этом уверена. И еще помню, что сказала себе: «день клонится к закату», а «ночь наступает» – наверное, ночь наступает на горло склоненному дню. И обрадовалась этой находке, как последнему удовольствию, которое подарил мне язык.

Когда владельцы дома приехали забирать ключи, они нашли меня в полубессознательном состоянии, мокрую от пота, в луже собственной мочи, и позвонили одновременно в полицию и в скорую, потому что рука у меня была в синяках, и они подумали, что на меня напали грабители. Пока ждали подмогу, попытались меня расспросить, в ответ получили поток бессвязных слов, при этом я изо всех сил натягивала платье на груди, будто хотела ее раздавить. Они сами все рассказали, когда пришли в больницу меня проведать. Очень мило с их стороны. Я похудела на пять килограммов, волосы лезли клочьями, я бредила и плохо соображала, но остатков разума мне все же хватило, чтобы запретить персоналу звонить моим дочерям или кому бы то ни было. Жандармам я не сообщила ничего конкретного, о Крисе даже не упомянула, по крайней мере надеюсь на это, потому что вроде бы без остановки несла какую-то чушь. Через несколько дней меня перевезли в «Ла-Форш», где я и нахожусь до сих пор, отсюда пишу тебе это письмо, Луи. Но не беспокойся, сейчас мне уже лучше, гораздо лучше.

Ты знаешь, что такое «Ла-Форш»? Психиатрическая клиника. Здесь полно депрессивных личностей, в том числе немало бывших преподов; также присутствуют неудавшиеся самоубийцы, в основном женщины. Не то чтобы мужчины не сводят счеты с жизнью, наоборот, еще как сводят, просто им это лучше удается: мужчины любят доводить всякое дело до конца. Поначалу я не понимала, почему тут оказалась, – я ведь жертва не депрессии, а репрессии, над моей жизненной силой учинили жестокую расправу. По правде говоря, я спала дни напролет и несколько недель ревела, но только потому, что у меня случился закат времен, временнóе затмение, провал в хронологии, и я этим воспользовалась. Если бы мои дочери знали, что произошло, и примчались ко мне в клинику, я бы привела себя в порядок. Но дочери были далеко, они понятия не имели о случившемся, так что я могла беспрепятственно и бессовестно разваливаться на куски, никем не притворяться, быть самой собой, а значит, ничем. Для того чтобы узнать свой диагноз, мне не требовался врач, все и так было очевидно: у меня не осталось желания. Ни толики, ни су, ни гроша, ни копейки желания, nada[54]. Я поставила на кон все до последней рубашки – и проиграла. Никто не протянул мне простыню, чтобы прикрыть наготу, никто не подал руку, чтобы помочь подняться. Никогда не ставьте на кон сердце целиком, я поставила от избытка доверия, нет, от отчаяния и смирения. Вовсе не из гордости поставила на нечет без остатка, потому что и так у меня ничего не осталось, я могла все потерять, но и без того ведь уже потеряла, проигралась в пух и прах, до основания, я считала себя королевой проигрыша, я, королева желания, верила, что, став нищенкой, достав до дна, сумею вынести лишение отсутствие небытие утрату бесповоротную и невосполнимую банкротство падение неизбежное крушение думала смогу возродиться из пепла подняться из праха отплеваться не задохнуться под комьями земли которыми забросают меня лопаты широкими взмахами. Желание было для меня зоной сопротивления, сокровенным блокгаузом, убежищем для сердца и языка, я считала его неприступным, нерушимым, непотопляемым. «Желаю, следовательно, существую» – таково было мое нержавеющее кредо. И вдруг я оказалась среди себе подобных – ха-ха, моих близнецов-растеряшек, лишенцев, проигравших и проигравшихся; я, брошенная, была заброшена туда, как камень в колодец. Лежала на дне и не могла пошевелиться, и не желала этого. Пострадало вовсе не мое самолюбие – моя воля к жизни. Я перестала упорствовать в своем стремлении жить, отказалась от своих извечных представлений о том, что такое жизнь.