Ее звали Ева

Сколько же у вас всего!

Чистым льняным полотенцем Эвелин вытирала бокалы, поглядывая на Стивена. Он горбился над выскобленным кухонным столом, на котором были разложены заключения аукционистов. В одной его руке дымилась чашка с кофе; розовая лысина сияла в свете, льющемся с потолка. Время от времени он записывал какие-то цифры в своем блокноте. Подсчитывал ее ценности, про себя потирая руки от радости при мысли о том, что ему достанется кусок ее состояния. Эвелин перестала вытирать бокалы, которыми ей хотелось запустить ему в голову.

Даже теперь, сорок лет спустя, она хорошо помнила, как дала свое обещание. День тогда выдался пронизывающе холодный, выпал первый зимний снежок. Но в камерах было еще холоднее, ведь стекол в окнах не было, одеял пленным не выдавали, пол и стены покрывала корочка льда.

К тому времени Эвелин уже решила для себя, что не может больше работать в центре, что ей невыносимо сидеть за столом и переводить хриплые признания узников, записывая за ними невнятные ответы на настойчивые вопросы Робинсона. Но тогда она еще не знала, что в один прекрасный день попытается отомстить за них, как и за Хью. Понимала она только одно – нужно положить конец изуверствам. Она пробовала поговорить об этом с другими сотрудниками, даже с Робинсоном, поскольку он возглавлял центр, но ей все почти в один голос заявляли: если заключенные располагают полезной информацией, значит, нужно ее из них вытащить.

Мне следовало понять раньше, размышляла она. Какой же я была наивной! Ведь видела, что они в ужасном состоянии. Грязные, избитые, покалеченные, с язвами на ногах от тех проклятых «кошек». Я должна была сообразить, что происходит. Положения конвенции об обращении с пленными не соблюдались, и пытки вели к смерти. Ума не приложу, почему мне понадобилось так много времени, чтобы это осознать. Лишь в тот день, когда я увидела замученного Курта, я поняла, что должна помочь. По прибытии в центр он был здоров, в чистой рубашке, а спустя несколько недель уже едва дышал.

Вот тогда я и дала себе слово. Навалилась на стол, прислушиваясь к шагам в коридоре: не идет ли Робинсон? – и сказала: «Обещаю, я постараюсь сделать так, чтобы это прекратилось».

Но тогда я ничего не сделала, а просто трусливо сбежала. Полковник пытался запугать меня, когда я столкнулась с ним в вестибюле отеля «Кайзерхоф» после собеседования, и позже, когда он меня увольнял. Но я его так и не остановила. Думала, что могу принести пользу, когда отправилась в Вильдфлеккен, однако я ничего не сделала, чтобы положить конец жестокому обращению с пленными в том забытом богом центре. Он функционировал еще два года, и все то время там гибли люди, а тех, кто выживал, отдавали под суд. Однако человек, который виновен во всех тех ужасах, до сих пор считает, что он был прав; верил и поныне верит, что он действовал во благо родины. Вы только взгляните на него: напыщенный самодовольный индюк, сидит, предвкушая вкусный обед с парой бокальчиков вина, на десерт портвейн с сыром «Стилтон». Это несправедливо.

Как обычно, до ее дома от станции Робинсон шел пешком по пустынным улицам под ярким зимним солнцем.

– Вам не страшно жить здесь одной? – спросил он по прибытии, тонкими сухими губами коснувшись ее щеки (с некоторых пор в его исполнении это была традиционная форма приветствия и прощания). – По пути сюда я не встретил ни единой живой души.

Стивен потрепал ее по плечу в знак того, что между ними устанавливаются близкие отношения, и Эвелин пришло в голову, что он, получив представление о ее состоянии, возможно, вознамеривается в скором времени сделать ей предложение. От этой мысли она содрогнулась.

– Да нет, в своем доме я чувствую себя в полной безопасности, – Эвелин прошла мимо гостя в столовую, где накрыла стол к обеду, поставив бокалы и положив белые салфетки и столовое серебро, которое досталось ей в наследство от родителей.

В будни она питалась на кухне, пользуясь, так сказать, кухаркиными приборами, и зачастую довольствовалась на обед кусочком сыра с корочкой хлеба. Но сегодня было воскресенье, а по воскресеньям Робинсон приходил с вожделением поглазеть на ее богатство. И по воскресеньям она демонстрировала свои сокровища, стремясь показать ему все то лучшее, что мог предложить Кингсли. И чем больше она показывала, тем больше ему хотелось.