Эффект Достоевского. Детство и игровая зависимость

Можно предположить, что идея о латентной гомосексуальности вытекает у Фрейда из мысли об истерической природе судорог Достоевского и их связи с чувством вины. Европейские врачи того времени считали истерию исключительно женским заболеванием. Поэтому прослеживается логическая связь: эпилептические припадки вызваны истерией; истерия – это женская болезнь; значит, в характере Достоевского есть нечто женское; отсюда следует, что он бисексуален.

В качестве доказательства, что Достоевский действительно хотел убить отца, Фрейд приводит роман «Братья Карамазовы». Описывая убийство Федора Карамазова, Достоевский воплощает мечту о смерти своего собственного отца. Фрейд утверждает, что таким образом Достоевский нашел способ раскрыть свою подсознательную тягу к отцеубийству в социально приемлемой форме. Поэтому, с точки зрения Фрейда, «Братья Карамазовы» – это признание автора в том, что он действительно испытывал вину за желание убить своего отца.

Согласно теории Фрейда, самоидентификация с отцом, а также желание убить отца и занять его место в постели матери постепенно превращаются в Сверх-Я и занимают устойчивое место в психике ребенка. Поскольку отец Достоевского был «суров, властен, жесток», то именно эти черты закрепляются в Сверх-Я писателя [Фрейд 1995: 289]. Подсознательно он считает их достоинствами. Чтобы уравновесить это «садистское» Сверх-Я, его Я – область холодного рассудка – становится пассивным и женственным. Итак, в подсознании Достоевского постоянно велась война между предположительно садистским маскулинным Сверх-Я и мазохистским феминным Я. Этот постоянный конфликт, утверждает Фрейд, был источником психического возбуждения и стресса.

С точки зрения Фрейда, глубинной причиной истерических (эпилептических) судорогу Достоевского является его самоидентификация с отцом. Отсюда чувство вины за то, что он желал отцу смерти. Под воздействием этих факторов Я Достоевского приобретает пассивные и мазохистские черты, а Сверх-Я принимает функцию наказания. Со временем припадки постепенно становились все хуже и все больше напоминали настоящие эпилептические приступы. Как видно из источников, невроз Достоевского достиг «эпилептической» формы, только когда ему исполнилось восемнадцать и он узнал об убийстве отца [Фрейд 1995: 287][10]. Эта ужасающая новость вызвала необычайно сильный припадок.

Фрейд утверждает, что Достоевский продолжал бессознательно ненавидеть отца и желать ему смерти, хотя на протяжении всего детства подавлял в себе эти чувства. Следовательно, когда отец действительно умер, сын по-прежнему отождествлял себя с ним – или мечтал занять его место. Его припадок, похожий на смерть, стал отражением реальной смерти отца.

Кроме того, Фрейд полагает, что во время подобных припадков пациент ощущает «миг высшего блаженства» [Фрейд 1995: 290].

Возможно, известие о долгожданной смерти отца приносит радость, пускай и бессознательную. Однако за мгновением удовольствия следует еще более жестокое наказание: мало того, что ты пожелал отцу смерти, ты еще и обрадовался ей.

Если бы эта теория была верна, то во время ссылки и тюремного заключения приступы должны были бы стать менее мучительными: Достоевскому больше не требовалось наказывать себя, поскольку его наказывали другие. Однако нам известно, что на каторге ему не стало легче. Напротив, Достоевский писал, что в Сибири припадки стали еще хуже. Но Фрейд не принимает его свидетельство всерьез: «К сожалению, есть основания не доверять автобиографическим высказываниям невротиков. Опыт показывает, что их воспоминания подвержены фальсификациям…» [Фрейд 1995: 288].

Есть несколько причин, почему мы так подробно описываем отношение Фрейда к эпилептическим припадкам у Достоевского. Во-первых, это хорошо иллюстрирует общий стиль фрейдистского нарратива. Во-вторых, становится очевидно, как Фрейд игнорирует факты, которые не вписываются в его теорию, и выставляет их чем-то скорее предположительным, нежели окончательным. В-третьих, здесь прослеживается важная связь между эпилепсией и игровой зависимостью: с точки зрения Фрейда, и то и другое суть проявления чувства вины и желания быть наказанным. Фрейд полагал ошибочным мнение Достоевского относительно природы его судорог (связь с эпилепсией) – и точно так же считал, что попытки Достоевского объяснить свое игровое поведение были всего лишь отговорками и «оправданиями» [Фрейд 1995: 292].

Точку зрения Фрейда разделяли некоторые выдающиеся читатели «Игрока». Так, великий немецкий писатель Томас Манн, автор предисловия к изданию 1945 года, предлагает абсолютно фрейдистское прочтение этого романа. Интерпретируя игровую зависимость Алексея, он обращается к той же амбивалентности, которую Фрейд обнаруживает в эпилепсии Достоевского. Манн считает, что в основе произведений Достоевского лежат болезнь и страдание, что объединяет его с Ницше [Mann 1945].