Эффект Лазаря

Макс пошел провожать меня домой, мы еще долго гуляли по Карповке и стояли у парадного, как школьники. Я не звала его к себе, а он не напрашивался. Понятно, что наши с Максом отношения не могли продолжаться бесконечно на платоническом уровне. Он попробовал меня обнять, и, почувствовав его руки, мне захотелось в них остаться, раствориться и будь что будет, но почему-то я вывернулась и сказала, чтоб он меня не торопил, жизнь впереди долгая, а такого лета у нас никогда больше не будет. Не знаю, понравилось ли ему мое предложение продолжать странный роман, но согласиться пришлось. А мне и в самом деле не хотелось торопиться.

Может быть, я все-таки была в него немного влюблена? Чем иначе объяснить светлое, веселое настроение?

55

Тортилла пришла второй раз. Просила определить, что она беззвучно произносит. Я не определила. К тому же у нее изо рта несло перегаром.

– Наверное, у меня ничего не получится, – сказала я. – Кто-нибудь вообще владеет этим искусством? Кроме вас…

– А вы как думаете? Как, по-вашему, расшифровали, что Матерацци сказал Зидану в финале чемпионата мира?

– По губам? А что он сказал?

Тут она мне и выдала, что именно сказал футболист Матерацци, повздорив с футболистом Зиданом, после чего случился большой скандал. Со смаком выдала. А потом мы снова сидели с ней, буравя гипнотическими взглядами друг друга, и скандировали:

– Ша! Шо! Шу! Фа-фа-фа! Фо-Фу! Фы! Па-па! По-па! Пуп! Пы-пы-пы!

– Нижняя губа приближается к верхним зубам! – командовала Тортилла. – К зубам, а вы обхватили верхнюю губу и запечатали себе рот! А теперь губы рупором! Что вы их выворачиваете? Вперед! Вперед! Жи! Ши! Ча-ча-ча! Ча-ча! Ча-ча-ча!

Я чувствовала, что уроки эти бессмысленны. Или нет? А что, если ей показать мои видеофотографии? Скажу, что немое кино. Так я и сделала.

Она посмотрела самые ясные по мимике губ и ничего определенного не смогла прочесть. Так что же я прочту после ее уроков? Думала, как бы тактичнее отказаться от занятий, но так и не придумала, а она деньги в клюв, и уползла. Решила, что откажусь от ее услуг по телефону. Позвонила часа через два. Так и не поняла, пьяная она была или нет, только послала она меня, куда Матерацци послал всю французскую сборную. Я ответила: «Сама туда иди!», но она уже повесила трубку.

В общем, я испытала облегчение. 56

Семейные фотографии так и стояли в проходной комнате на столе, на стопках книг и под стопками, валились от сквозняков, падали за стол. Я собрала их и решила повесить на стену в определенном порядке, устроить из них родословное фотодрево.

Подходящее место было у меня в комнате, причем две фотографии – бабушки и Юлии – уже висели. Они были в рамках. Выставка предполагалась временная, в дальнейшем я собиралась обрамить остальные снимки, а пока, чтобы не портить их, прихватила сверху канцелярскими зажимами, и повесила. Гвозди бить в стену не стала, воткнула швейные булавки, они выдерживали вес даже старых фотографий на картонках. Расположила портреты по четырем вертикалям. В моей ветви были все портреты, начиная с Михаила Самборского, я и отца, певчего дрозда, пристроила, не хватало только преданного анафеме Бориса Чернышева – отца бабушки. На Костиной ветви было много пробелов, на Лилькиной всего три снимка, а на тети Тасиной – два. Так что требовалось переснять у родственников фотографии и дополнить экспозицию.

Фотодрево мне нравилось, оно рождало возвышенные философские мысли. Все эти люди, кровно связанные со мною, – это я, сложенная из них, построенная из их генов, как дом из кирпичиков, как мозаика. Я чувствую их в себе, но досадно мало о них знаю. Вот бы поговорить с каждым, хотя бы десять-пятнадцать минут. Какие вопросы я бы им задала? Жизнь их похожа на старинные географические карты, где больше фантазии и белых пятен, чем истины, а история прадеда Чернышева – одно большое белое пятно. Как жаль, что эти карты никогда не будут дополнены, а белые пятна со временем только возрастут.

Однако что-то в моей инсталляции нарушало гармонию. Портрет Юлии. Он был слишком велик, и я решила перевесить его в проходную комнату, заменив на фотографию, подходящую по размеру. Но когда я сняла портрет, привлекла внимание рамка, а точнее, оборотная сторона, и я стала ее изучать.

Старая рамка из карельской березы, достаточно большая, примерно, двадцать пять на тридцать, когда-то была настольной, но подставка-ножка отломилась, и тогда же, видимо, сверху приделали кольцо, чтобы вешать портрет на стену. Изнанка рамки тоже была из карельской березы, немного выгнулась от времени и держалась на шурупчиках, причем половины из них не было, два – не родные (другого вида и цвета), а один закручен криво и явно с усилием. Вокруг шурупчиков царапины, рамку открывали и, возможно, не один раз!

Бросилась искать отвертку и дрожащими руками не без труда отвинтила захряслые шурупы. Я надеялась что-то найти, может быть, даже письмо. И я не ошиблась. Только это было не письмо, а фотография и жетончик, совсем небольшой, но именно из-за него не смогли аккуратно завинтить заднюю стенку.