Эффект разорвавшейся бомбы. Леонид Якобсон и советский балет как форма сопротивления

Дети не мылись, ведь воды не было. Иногда средь бела дня приносили одну бочку воды на 120 человек, и тогда все прыгали в нее и дрались за воду. <…> Старшие мальчики весьма апатичны, ленивы и, похоже, вообще не интересуются жизнью. Маленьким нравится работать в бараке, но те, что постарше, естественно, нуждаются в регулярной работе и умственном развитии – а оба эти фактора в Колонии отсутствуют[62].

Из письма сестры Кургузовой можно сделать вывод, что мальчики в ожидании корабля продолжали развлекаться репетициями и разного рода постановками, которые медсестра не одобряла. «Я считаю, что вредно устраивать в Колонии так много танцев и кинопоказов. Дети не высыпаются, на следующий день не хотят работать, а младшие, нервные и слабые дети от подобных развлечений чересчур перевозбуждаются»[63]. Разумеется, отсутствие базовых правил на протяжении этих почти трех лет бездомной жизни не могло не сказаться на детях. С другой стороны, если дети продолжали интересоваться танцами, спектаклями и пением в хоре, то, по всей видимости, искусство было важной, неотъемлемой частью их тогдашней жизни. Возможно, искусство, обладавшее силой непосредственного воздействия, было для них не просто спасением, а областью, где царил порядок и где мог проявить себя коллектив. А перевозбуждение и усталость детей свидетельствуют о том, что потребляемое искусство производило на них сильное впечатление. К тому времени, как колония переместилась на корабль, за Якобсоном, который никогда ранее не учился ни танцу, ни театральному искусству, уже закрепился титул лучшего танцовщика группы[64]. Выступления продолжались и на борту: старшие мальчики и девочки играли в оркестре, пели в хоре, развлекая воскресными вечерами весь корабль [Miller Е 1965: 148]. Из некоторых записей в тетрадках Якобсона можно сделать вывод, что у него были романы с девочками: «Думай обо мне что-нибудь хорошее время от времени. Прекрасно лишь утро любви», – написал кто-то в тетрадке, не оставив даты. А 30 октября 1921 года, когда корабль уже должен был подходить к Финляндии, кто-то оставил такую предостерегающую запись: «Безответная любовь жарче огня, но не грусти. Жить, никого не любя, гораздо хуже»[65].

Наконец в июле 1920 года, более чем через два года после того короткого лета, когда началась поездка детей на Урал, наступила финальная фаза путешествия. До дома оставалось проехать 24 тысячи километров [Miller Е 1965:134]. Фотографии детей, лежащих плотными рядами на переполненной палубе «Йомей Мару», рядом с аккуратно сложенными стопочками своей одежды (мальчики без рубашек, девочки в поношенных мешковатых платьях), напоминают снимки, сделанные на другом корабле – «Исход-1947». Это было судно, которое, курсируя в поисках безопасного пристанища, носило по океану спасенных из нацистской Германии евреев и которое стало символом гуманитарной катастрофы времен Второй мировой войны. Дети на фотографиях 1920 года выглядят не как отдыхающие, а как беженцы. Из судового журнала мы можем сегодня узнать, каким тяжелым было это путешествие. На первом отрезке пути, от японского портового города Мурорана до Сан-Франциско, море было неспокойным; в этот же период произошел неприятный инцидент с японским матросом, пристававшим к русской девушке. Когда же корабль направлялся в Нью-Йорк через Панамский канал, дети страдали от удушающей тропической жары и болезней, вызванных насекомыми. Здесь снова всплыло имя Леонида Якобсона. Сорок лет спустя Бремхолл и один из бывших членов колонии живо вспоминали «решительного, эмоционального и очень восторженного мальчика», который «везде совал свой нос»[66]. Именно ненасытное мальчишеское любопытство привело однажды Леонида в машинное отделение; мальчик сунул руку в работающий мотор и порезал кончик большого пальца[67].