Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)

-    Как же, как же! Мы все из одной деревни. И он, и Сережа. Из Каменки под Курском, может, слыхали?.. Не слыхали? Ладно... Жили мы в деревне на одном порядке - дома через два друг от друга. Мотька старше нас, лет на семь, а ухаживать норовил за молоденькими... особенно за мной. Не сочтите за похвальбу, я была из себя девчонка видная. Не то что теперь. Когда нам с Сережей исполнилось по девятнадцать, собрались мы расписаться. А тут стали всех наших деревенских силком в колхоз сгонять, кто побогаче был - дотла разоряли, все до последней нитки отбирали. Вот когда Мотька разгулялся! Он в комсомольских активистах считался, с наганом по дворам рыскал, дулом в спины тыкал, гнал на новую жизнь... Один раз Мотька ворвался к Климу Савкову, Клим был мужик работящий, а середняк. Мотька ему приказывает: «Давай, гони скотину, птицу на общее подворье». Клим тогда засмеялся: «А ты, часом, Мотька, не прикажешь и кобеля на общий двор проводить?». А Мотька говорит: «Ну, что ж, можно и кобеля, общее добро охранять будет». Клим ему: «Ничего ты от меня не получишь, ни коня, ни быка, ни бобика!.. Я тебе не кулак! Тут все мое, все моими руками нажито! Вались ты отседова к...»

Сказывали, Мотька стал махать под носом у Клима наганом: «Я тебе, гад, покажу, к...» И скомандовал своей шайке-лейке: «Гони все со двора, до последней утки!»

Клим встал, он здоровый был, и своим телом перегородил дверь, руки расставил и говорит: «Через меня мертвого. Живой ничего не дам». Тут Мотька со всего маху хвать Клима наганом по голове! Клим грохнулся мешком замертво, Мотькины хромовые сапожки своей кровью обдал. Мотька ногой его пихнул, хотел перешагнуть. А Климова баба, пока мужики спорили, печку топила, чугуны, горшки ставила, косилась и помалкивала. А как увидала, что Клим свалился, изо всех сил ткнула Мотьку рогачом в морду, одна роговина прямо Мотьке в глаз, начисто выдавила. Мотька заорал не своим голосом и с Климова двора.

Климову бабу мотькины помощнички избили тогда жуть как, чуть не до смерти. Двор и дом до нитки выпотрошили. Бабу куда-то сослали с двумя маленькими, сказывали, все с голоду померли. А старшего в детский дом определили.

Лиза вздохнула:

- Ой, сколько еще нагадил добрым людям Мотька Пеньков - не счесть, не перечесть! И поди ты! У властей в почете. И начальником на военном заводе стал, и комнату какую себе схватил, хоть пороху не нюхал... Сережа мой головушку сложил за Родину, дети его маются в худом бараке... Я, Ефим Моисеевич, не шибко грамотная... Что же за порядки у нас такие, не разумею?

Лиза смотрела прямо ему в глаза. Он понимал: бесхитростная, правдивая женщина ждет от него, журналиста, который, по ее пониманию, должен знать все и не покривит душой, исчерпывающего объяснения. Можно, конечно, увильнуть, отвязаться от нее расхожей истиной: «в семье не без урода, вот Пеньков и есть тот урод в красивой, большой и честной советской семье». Ефим представил себе как, выслушав его, она наморщит чистый высокий лоб, задумается: так это или не так? И решит: если такой располагающий к доверию умный человек, каким выглядел Ефим в ее глазах, говорит так - значит, все правильно... Это еще хуже, подумал Ефим, он-то знает, сколько пеньковых в «нашей семье», значит, сознательно обманет доверчивого незащищенного человека. Рассказать все как есть? Поймет ли? А если даже и сообразит что-то, стоит ли вносить смуту в ее израненную, изболевшуюся душу?

Поэтому от ответил на вопрос Лизы вопросом:

-    Как попал Пеньков в Москву? Ведь в селе он как будто тоже ходил в начальниках?

-    Ходил... Дело было так, - подумав, ответила Лиза, - к концу тридцатого года наше село обнищало, вроде побирушки с сумой.

Есть нечего, скотина на общем дворе почти вся передохла: кому она нужна? Не своя!... Урожай собрали бедный, и тот весь государство вымело. Нам на трудодни остался шиш. По деревне пошел мор на людей. Вот в это время подоспел к нам вербовщик из Москвы, стал зазывать, особливо молодежь, на стройки, посулил по семьсот грамм хлеба на каждого, да еще приварок! По нашей нужде - богатство, спасение от голодной смерти... Мы с моим Сережей тогда и завербовались. И Мотька тоже. Он-то голодухи не знал, его район подкармливал из какого-то фонда, сказывали, особенного. А был у него свой план: опять приставать ко мне. Он мне так и пригрозил: «Не думай от меня смотаться с Серегой. Под землей найду, вы на завод — и я туда же, клином промеж вами буду...» Ну, и пожаловал за нами в Москву. Нас поставили разнорабочими, а Мотю, как героя коллективизации, партийца, назначили комендантом. Мы с Сережей жили в разных бараках, он в мужском, я - в женском, на сплошных нарах...

Она замолчала, просительно глянула на Ефима:

-    Что поделаешь, Мотькин верх! Кто с ним справиться может? Кто такое сделать может, - повторила она, не сводя глаз с Ефима.

«Не сможете ли вы, товарищ Сегал, сотворить такое чудо?» - говорил ее красноречивый взгляд.

«Попробую», - ответил ей мысленно Ефим и вслух спросил:

-    У вас найдется лист чистой бумаги, перо, чернила?