Эгипет. Том 2

Он громко рассмеялся, когда подумал об этом, нарушив полуночную тишину комнаты (парижская мансарда, расшатанный стол, керосинка); его наполняла какая-то веселая жалость к ним, сидящим там, как сельди в бочке с рассолом. И даже более прямая и сострадательная, поскольку многие из них когда-то жили именно в том мире, в котором Крафт и его современники живут сейчас. Екатерина Медичи. Бруно. Нострадамус. Петр Рамус^[457].

В последующие годы и в последующих книгах он иногда спрашивал себя, не может ли каким-нибудь образом послать им сообщение, одному или нескольким; заставить их осознать собственное положение, эту специфическую инверсию того, что мы, во всяком случае большинство из нас, называем реальностью большую часть времени. Дать какой-то душе хотя бы команду, совет, сказать ей в уши о надежде на пробуждение.

Как будто доктор Понс наклонился к нему, кисточка на его феске качнулась, и он приложил руку ко рту, чтобы позвать: проснись.

Авторы, конечно, обычно настойчиво не замечают такие вещи и пытаются не дать заметить их читателю, в точности так же, как Иалдабаоф, его боги и демоны должны настойчиво добиваться того, чтобы мы не замечали их обманы и подтасовки. Но что, если герои его, Крафта, книг однажды смогут их заметить? Смогут проснуться от этого сна, сна Черного короля, и проснуться даже от сна о пробуждении: встать и выйти в безграничный обычный день, в весну, дождь и биение их сердец. Возможно ли это?

Да, конечно. Но только в воображении беллетристов.

В Дальних горах настал полдень. Крафт решил, что скоро он позволит себе виски, но не полный бокал со льдом; он нальет чуть-чуть, только на донышко хрустального бокала, чтобы оно отразило свет. «Четыре розы»^[458]. Надо заглянуть в холодильник и что-нибудь съесть, но при этой мысли желудок вывернуло наизнанку, в буквальном смысле, одна из тех старых метафор, которые, если ты живешь достаточно долго или слишком долго, перестают быть метафорами.

И все-таки он выпил виски: более прекрасное и ободряющее в стакане, чем во рту или в сердце. Ну ладно.

Зазвенел телефон.

— Дружище, — сказал Бони Расмуссен; его голос был почти столь же далеким, как и сам Бони, говоривший из своего большого дома в паре с чем-то миль от Крафта^[459]. — Как ты, сможешь сегодня вечером поиграть в шахматы?

— А, да.

— Я был бы рад приехать к тебе. — Крафт почти перестал ездить. Его исчезающее умение водить — или то, что он считал, будто оно исчезает — иногда вселяло в его сердце такой страх, что он внезапно нажимал на тормоза на полном ходу, едва не вызывая тех ужасных последствий, которые ему представлялись.

— Mon empereur^[460], — сказал Крафт. — У меня вопрос.

— Все что угодно.

— Вопрос. Не просьба.

— Да, — ответил Бони. — Стреляй.

— Допустим, я внезапно сойду со сцены. То есть паду мертвым. Боюсь, я не слишком хорошо готов к такому развитию событий.

— Нечего торопить события, — сказал Бони после странной паузы. — Но, конечно, мы должны выстроить всех твоих уток в ряд.

— Да, да. И самую большую утку поставить первой, и именно она у нас будет строго на своем месте.

— Ты имеешь в виду книги и права на них, а?

— Да. И они перейдут к тебе. То есть к Фонду. И этот дом.

— Может быть, мне стоит приехать? — спросил Бони. — Сегодня чудесный вечер.

— У меня масса дел. Мне нужно заняться дневниками. У меня тьма написанного на оберточной бумаге и еще больше напечатанного на машинке. Я не хочу, чтобы любое тело могло прочитать их^[461]. Хотя, не сомневаюсь, скука помешает ему или им дойти до конца.

Бони долго молчал. О вечности можно размышлять долго, очень долго.

— Ты можешь, — наконец сказал он, — уничтожить их сам. Что бы ты о них ни думал, они слишком... э... слишком...

— Почему-то я не могу это сделать, — ответил Крафт. — Как будто таким образом я прикончу мое собственное сознание, беспорядочное и переполненное словами. Я ужасно боюсь самоубийства.

Молчание.

— Конечно, они ничего не стоят. Но они мои. Я как тот бездельник на скамейке в парке, который набивает одежду газетами, чтобы ему было теплее.

— А среди них есть... свежие? — спросил Бони.

— Да, немного. — Крафт поднял глаза к потолку, как будто Бони мог видеть то, что он делает. — Немного. И вещи тоже.

— Вещи, да.

— Отвратительная распродажа хлама. Что делать. Утешительно ли думать, что мы унесем наши тайны в могилу, только потому что другие не смогут найти их среди мусора?

— Дружище, — сказал Бони. — У тебя не такой большой дом, как у меня. Или так же набитый всем на свете. У меня есть твои рукописи и письма за несколько лет.

— Позволь спросить тебя еще об одном. Допустим, я передам этот дом вместе со всем содержимым тебе, то есть Фонду, конечно. Тогда не будет ли лучше всего, если я просто оставлю все как есть? Я доверяю тебе найти все, что стоит найти, и выбросить остальное.

— Не думаю, что тебе стоит принимать решение сейчас, — сказал Бони. — Хотя, разумеется...

— Да.

— Если тебе нужно почувствовать, что с этим все.

— Да.

— На всякий случай.