Эгипет. Том 2

Он побродил среди каменного убранства Карлсбада. Откуда-то изнутри невольно всплывали отдельные слова, каждое из которых могло создать новую книгу. Спасение. Загадка. В огне. Свадьба. Срочно. Роза. Обнаженный. Угли. Всю ночь он пролежал в большой кровати не в состоянии уснуть, захваченный идеями, сердце стало маневровым парком, в котором собрались вагоны из всех частей души и стали сливаться в такие сочетания, которых он раньше не мог себе представить, а теперь не сможет забыть.

На следующий день, еще до отъезда — не умывшийся и не выспавшийся, но чувствовавший себя так, как будто несколько часов ел вкусную и питательную пищу (и это ощущение, он знал, ненадолго, впереди его ждали ужасные голодовки) — он послал телеграмму Бони Расмуссену в Дальние горы:

MON EMPEREUR ТЧК РАЗДОБЫЛ ЧТО ОБЕЩАЛ ТЧК С ГОРЕМ ПОПОЛАМ УПРЯТАЛ В СТАРЫЙ РАНЕЦ ТЧК УЛЫБНИСЬ УЛЫБНИСЬ УЛЫБНИСЬ ТЧК СЭНДИ^[476]

Гид ждал его в вестибюле, утонув в одном из вздутых кресел, — которые были вершиной советского стиля люкс, — ковыряя носком туфли невообразимый ковер. На нем были те же самые блестящие туфли и кожаная куртка. Холодное утро 1-го марта — спокойное, светлое, ожидающее; горы поднимались не так высоко, как ему когда-то казалось. Его ждали глубокие знаменитые пещеры, где, в конце концов, он не найдет ничего, кроме того, что положит сам.

* * *

Крафт, сидевший за столом в Дальних горах, положил машинописный текст обратно в коробку, из которой впервые появлялась чистая бумага, коробку с золотистой картинкой Сфинкса. Даже если он закончит книгу, она будет такой длинной, что ее никто не дочитает до конца, и такой сложной, что ее придется перечитать дважды, чтобы понять. Здесь она будет лежать, спрятанная как похищенное письмо на виду^[477]; Бони придет, обыщет маленький дом и в конце концов найдет ее, ибо, что довольно смешно, Бони собирается жить вечно, благодаря неубиваемому природному сложению; он найдет ее, ту вещь, которую нашел Крафт в конце путешествия, Камень. Незаконченный, неотделанный, как все они, как и должно быть.

Какое-то время он плакал.

Всю жизнь он искал слова власти, которые уйдут дальше простого описания, объяснения, перечисления; слова, которые вызовут преобразование. Он был скромен; он стремился к этому языку, этой гематрии, но на самом деле никогда не верил, что сумеет найти его. Увы, все было наоборот. Он стремился к тому, чем уже обладал, но так и не сумел заполучить то, что презирал как всеобщее достояние.

На самом деле мысль не может охватить весь мир, pace^[478] неутомимого дэмона Бруно. Она не в состоянии точно описать мир или адекватно его изобразить. Язык, мысль, концепция не в состоянии преодолеть пропасть между душой и миром; можно даже утверждать, что пропасть непреодолима. Язык может сделать только одно — преобразовать.

Дайте мне основной материал мира — печаль, уныние, ночной кошмар и то, что мучат в черной кузнице истории, — и я превращу его в золото, чудесное софийное золото, которое нельзя потратить. Это было очень легко, все старые алхимики так говорили. Не такое уж великое искусство, не то, что другие, действительно недосягаемые: всеобщий охват или настоящее изображение. Преобразование — это то, что язык мог сделать. Это то, что язык мог сделать великолепно. Единственное, что он мог сделать.

Он нагнулся и оперся щекой о холодный голый бок «Ремингтона»^[479].

Сила преобразования — вот та цель, к которой он, как и любой другой, стремился. А она все время была на его собственном заднем дворе — магия, маленькая и белая, но так же необходимая сердцу (его, но не только), как и пульс.

«Эй, встань, — потребовал он от себя, — и иди в город. Двигайся, — опять приказал он себе, — арктический путешественник перед лицом долгой темной ночи». Которой он противостоит, una eterna nox dormienda^[480], как у Катулла, вечному ночному сну. Эта короткая леденящая фраза обескуражила Бони.

Он встал, вздохнул и поглядел на часы. Был тут один старшеклассник, которому Крафт платил, чтобы тот возил его везде, заезжал в магазины, стриг газон или убирал листья с него, в зависимости от времени года. «И перевез мой прах», пошутил или поперхнулся он, хотя никто не слышал его, старого дряхлого сатира. Так или иначе, мальчик скорее всего забыл про сегодня, юность забывчива, неважно.

Он надел соломенную шляпу и взял одну из тростей в подставке, стоявшей у двери; прежде выбор занял бы минуту или две приятной суеты — осталось так мало игр, в которые ему нравилось играть.

Дальше сада он не пошел. Постоял в середине его, изумленный — неужели год настолько стал старше и осень пришла раньше времени? Нет, стоял сентябрь; и не было ничего необычного в листьях, упавших между дикими астрами и шпорником; уже опадали последние маргаритки, их листья были постаревшими и проеденными. Как жаль, что за садом никто не ухаживал. Какая-то лоза с похожими на звездочки листьями вскарабкалась на рододендроны; раньше он ее не замечал, но сейчас она стала ярко красной, и он ее увидел.