Эйфелева Башня. Гюстав Эйфель и Томас Эдисон на всемирной выставке в Париже

Эдисон был человеком, настолько поглощенным своей работой, что он редко приходил домой к обеду, очевидно, его раздражал неторопливый французский образ жизни, за которым он наблюдал неделю: долгие трапезы, неторопливые прогулки, переполненные кафе, где мужчины и женщины потягивали кофе или наслаждались мороженым. И поэтому, когда Шерард спросил, что Эдисон думает о легендарном городе Париже, Эдисон не смог сдержаться.

«Что меня до сих пор поражало главным образом, так это абсолютная лень здешних людей. Когда эти люди работают? Над чем они работают? С тех пор как я приехал в Париж, я не видел на улицах ни одной тележки с товарами. Люди здесь, похоже, создали сложную систему безделья. Эти инженеры, которые приходят ко мне, модно одетые, с тростями в руках, когда они выполняют свою работу? Я вообще не могу этого понять».

Что особенно озадачивало, так это то, что Франция была четвертой по значимости индустриальной страной в мире, а Америка была чуть впереди, на третьем месте. Сам Эдисон подтвердил промышленный статус Франции, посетив ее Всемирную выставку.

Посетители всемирной выставки прогуливаются по североафриканским экспонатам.

С первого этажа башни Марсово поле выглядело как гигантская площадка для пикника, потому что каждый день ровно в полдень одна из маленьких пушек Эйфелевой башни издавала громкий гул, чтобы объявить о начале священного часа полуденной трапезы.

«Моя встреча с Эдисоном на первом этаже Эйфелевой башни, – писал Шерард, – была одним из самых приятных обедов, которые мне когда-либо выпадали на долю. Я сидел рядом с великим человеком, и мы все время разговаривали.

Среди закусок было несколько креветок, и он удивленно посмотрел на них. Он никогда раньше не видел креветок. “Они еще вырастут?” – спросил он меня. Я полагаю, что он вообразил, что это детеныши омаров…

Мы говорили о многих вещах, – продолжил Шерард. – Кто-то спросил его, правда ли, что он экспериментировал со снимками цветов. Он сказал: “Нет, это неправда. Такого рода вещи сентиментальны. Я не увлекаюсь сантиментами. Об этом лучше вам расскажет Эндрю Карнеги[41]. Бедный Карнеги стал сентиментальным. Когда я в последний раз видел его, хотел поговорить о его металлургическом заводе. Меня интересуют огромные заводы, работающие день и ночь, с ревом печей и грохотом молотков; борьба человека с металлом. Но Карнеги не захотел говорить об этом. Он сказал: «Все это жестоко». Теперь он интересуется и будет говорить только о французском искусстве и любительской фотографии”.

– А как же эта самая Эйфелева башня? – Работа строителя мостов», – фыркнул один из гостей.

– Башня – это отличная идея. Слава Эйфеля заключается в масштабности замысла и смелости в исполнении. Это признано, и деньги найдены, остальное, если хотите, – просто строительство моста. Мне нравятся французы. У них большие концепции. Какому англичанину пришла бы в голову такая идея? Какой англичанин мог придумать Статую Свободы?» – сказал Эдисон.