Эйнемида III. Надежда на весну.

– Да, отец, да… – сбивчиво залепетал Анакрет, радостно кивая. Рождение первенца всегда делает мужчин немного дураками. – Отец! Нареки внуку имя!

«Наконец-то, додумался», – усмехнулся про себя старик. С улыбкой, столь редкой на губах Лаофирона-кремня, он принял из рук сына пищащий свёрток, и на него уставилось розовенькое, сморщенное личико, страшненькое, и в то же время безумно красивое. На руках деда малыш притих, словно осознавая всю важость мгновения. Затаив дыхание, Лаофирон прикрыл глаза, прислушиваясь к собственным ощущениям, пытаясь понять, услышать… Наконец, он выдохнул и промолвил, все оставшиеся ещё силы прилагая к тому, чтобы не запинаться, не сбиваться с мысли, не шамкать по-старчески:

– Хилон. Тебя зовут Хилон Элефтериад – мой внук. Да благословят тебя Аэлин алогубая, пышнобёдрая и все бессмертные, как я благословляю. Ввожу тебя в дом, представляю тебя предкам, посвящаю тебя порогу, храму и очагу. Ты принят.

– Мы свидетельствуем, что так произошло, – хором произнесли собравшиеся.

– Да хранят тебя боги и да сохранишь ты наш род, мой внук Хилон, – слабеющим голосом прошептал Лаофирон. Глупо улыбающийся Анакрет забрал у отца вновь запищавший свёрток, и старик с облегчением откинулся на подушки, закрывая глаза. Он отошёл через четверть часа, и имя внука стало последним словом, что он произнёс в мире смертных.

***

Чёрная пустота. Безграничное, безраздельное ничто. Полное отсутствие существования. В этом ничто чередою зарождаются образы. Они врываются в сознание неукротимым потоком, вытесняют его, замещают собой, чтобы через мгновение столь же стремительно исчезнуть, оставив яркое, почти вещественное воспоминание. Собственное я уступает место чужому, и чужое становится своим. Это он гордый старик, победивший в своём последнем бою и умирающий на полу отчего дома. Это он, чувствуя, как с каждым вздохом утекает жизнь, держит на руках собственного внука… Ощущение, не описуемое словами: держать на руках сморщенного розового младенца и понимать, что этот младенец – ты сам… А образы всё рвутся и рвутся сквозь плотину сознания: обезумевший от ужаса человек борется с разгневанным морем; смертельно раненый воин окровавленными губами улыбается не решающимся приблизиться врагам; посланник анфеархии хрипит от удушья, пытаясь дотянуться до кого-то невидимого, затягивающего шёлковую удавку, а перед глазами зловеще улыбается архенский сатрап; хрипит и тучный обжора, подавившийся утиной костью… Вся череда предков, достойных и недостойных, трусливых и отважных, молодых и старых. Образы рвутся и рвутся внутрь, смешиваясь в один, бесконечный калейдоскоп смерти, затягивая в себя, точно в чёрную воронку.