Её цветочки

Лица Фрэнсин коснулись мерзкие призрачные пальцы; они щупали, будто что-то ища. У нее пресеклось дыхание, и она попыталась отстраниться от его жуткого прикосновения. Призрачные пальцы переместились на лицо Мэдлин, затем опустились на шею – и вдруг с силой сжали ее.

– Монти. – Имя маленького брата звучало песней о муке утраты. – Вы знаете, цветочки. Вы знаете…

Фрэнсин попыталась стащить призрачные руки с горла Мэдлин, но у нее ничего не вышло.

– Мэдлин тут ни при чем! – закричала она. – Тогда она была совсем малышкой!

Из камина вылетела волна теплого воздуха, руки Джорджа разжались, и Мэдлин повалилась на пол. На мгновение Фрэнсин осознала, что в дверь неистово стучат кричащие Констейбл и Киф, хотя их крики приглушает толстая деревянная створка. Затем она закричала:

– Нет, Бри! Что ты делаешь?

Но Бри делала то, что делала всегда. Теплой волной она ринулась в сердце тени Джорджа Туэйта и вступила с ним в бой, чтобы защитить сестер. Теперь по комнате носился водоворот из двух неясных теней, теплой и холодной.

Фрэнсин не раздумывая бросилась в самую его гущу. Она видела вокруг себя неясные лица: сначала лицо Бри – полное решимости и страха, от которого у Фрэнсин защемило сердце, – затем лицо Джорджа, искаженное ненавистью и злобой.

– Перестань, Бри! – крикнула она бушующему вихрю. – Ты больше не можешь сражаться с ним. Ему надо узнать, что случилось с Монти. – Но битва продолжалась, пока она не сделала глубокий вдох и не завопила: – Отец, это не Бри! Это я. Это я виновата в том, что Монтгомери погиб!

Джордж извернулся, отшвырнул Бри, и та, отлетев на другой конец комнаты, врезалась в камин.

Визг маленького призрака потонул в волне ледяного воздуха, который обвился вокруг Фрэнсин, заставив ее попятиться, и одновременно послышался пронзительный горестный вой. Все отцовское горе обернулось вокруг нее, выдавливая воздух из легких. Фрэнсин чувствовала, как из глаз текут слезы, и задыхалась, потому что он душил ее в своих полных ненависти объятиях. Она упала на колени, ее спина выгнулась, а он все давил на нее, причиняя боль.

– Ты знаешь, цветочек, ты знаешь…

Фрэнсин посмотрела в бездонные глаза отца, когда его лицо нависло над ней.

– Да, – прохрипела она. – Это была я… Я отняла Монтгомери у тебя, у всех нас. Мне так жаль… Жаль нас всех. Жаль всего того, что мы потеряли.

Ненависть на лице отца сменилась растерянностью; его тень начала бледнеть по краям, словно мираж. Его хватка ослабела, и воздух за ним сделался чернее ночи; то была изначальная, первобытная тьма, в которую не могут войти живые, чернота за пределами цвета, ибо там, откуда она, никогда не существовал ни один цвет.

– В этом не было ничьей вины, – прошептала Фрэнсин, и энергия, которую Джордж Туэйт сохранял пятьдесят лет, начала таять, словно ненавистное воспоминание. – Монти погиб, и это был трагический несчастный случай, в этом никто не виноват. Тебе некому мстить.

Его ярость продолжала кипеть еще минуту, затем она стихла, и вот он стоял перед Фрэнсин: сломленная, отрезанная от всего душа, не заслуживающая жалости. Но она все равно жалела его. Только это и осталось у нее – жалость. Затем призрак Джорджа Туэйта слился с тенями и исчез.

Прошло какое-то время, прежде чем Фрэнсин встала на ноги, встала с трудом, но не оперлась на протянутую руку Мэдлин. Сестры не успели обсудить ужас, который они пережили, потому что дверь распахнулась и в гостиную ворвались Констейбл и Киф, принявшиеся ошалело оглядываться по сторонам.

– Вы в порядке? – спросил Констейбл, убедившись, что, кроме них четверых, в комнате никого нет.

– Думаю… думаю, да, – проговорила Мэдлин, касаясь своего горла, на котором уже темнели синяки – следы пальцев. – Фрэнни? – прошептала она, видя, что Фрэнсин не шевелится и не говорит, но не подошла к ней, словно боясь, что от прикосновения что-то внутри сестры разобьется.

– Фрэнсин! – сказал Констейбл, приблизившись к ней. – Что это было? – Он опустил протянутую руку, которую она не взяла. Она не могла вынести его доброту, только не сейчас. Он стоял рядом с Кифом, дрожащим от продолжающегося шока, и смотрел на Фрэнсин с тревогой, когда она вышла из главной гостиной, так и не произнеся ни единого слова.

Фрэнсин с опаской остановилась в вестибюле и прислушалась к дому, к его тихим странноватым звукам, являющимся частью привычного фонового шума. Она напрягла слух – не раздастся ли бормотание или царапанье? Но ничего не было – ни бормотания, пропитанного злобой вредоносных тайн, ни запаха табачного дыма. Вместо этого дом обволакивал Фрэнсин, окутывал ее, как теплое пушистое одеяло в холодную зимнюю ночь.

– Он ушел, – сказала Фрэнсин, осознав, что в дверях гостиной стоит Констейбл и смотрит на нее.

Она повернулась к нему, этому мужчине, который во всем был полной противоположностью ее отцу. Который вошел в ее жизнь морозным вечером несколько недель назад, который не знал ее, но которому она доверяла, как никому и никогда.

Фрэнсин улыбнулась ему, но затем ее улыбка погасла, и она в тревоге оглядела вестибюль.