Её жизнь в искусстве: образование, карьера и семья художницы конца ХIХ – начала ХХ века

«…мороженая картошка на рыбьем жиру прошлогодней покупки, мороженая горькая капуста и глинистый горький хлеб/190 р. фунт! Хочешь – выздоравливай, хочешь – помирай и становись в очередь за гробом. <…> еще для праздника пила кофе с черным сухарем и сахарным песком (немного выдали). Сухарь пахнет мылом, сахарный песок керосином, кофе ничем не пахнет, потому что его там и нет. Все время чувствуешь голод – но не думай, чтобы я жаловалась»[408].

Сложно было сохранять приверженность предыдущим увлечениям и поддерживать привычный образ жизни, многие вещи потеряли прежний смысл перед лицом грядущих политических изменений. Юлия Оболенская пишет о том, как ходила слушать доклад Андрея Белого о путях культуры, как встретила знакомую, которую «не узнать» и у которой голодают родители. Потом она упоминает о том, как непохожа их нынешняя жизнь на прежнюю и как странно в такое время воспринимаются романы:

«Как странно читать теперь книги, прежние романы. Я иногда на ночь читаю, чтоб это почувствовать: всю их нереальность, детскость. Все это игрушечное в сравнении с той жизнью, которая сейчас и неужели все это было веками?»[409]

Вероятно, главное чувство, которое вызывает эта история о молодых художницах на пороге крупных исторических перемен – ощущение надвигающейся трагедии. Новая эпоха непрекращающимся потоком событий взывала к осуществлению выбора жизненных и политических позиций и формировала способность быстро ориентироваться в пространстве.

Новая мораль рубежа веков противопоставляла себя «буржуазной морали», требовала пересмотра ролей мужчин и женщин, особенно в художественных кругах, а также новых взглядов в отношении замужества, развода, гомосексуальности[410], любовных треугольников, гражданского брака, материнства, абортов и пр. Лина Бернштейн пишет о том, что в среде учеников школы Званцевой активно обсуждались эти вопросы, а новые подходы к пониманию гендерных ролей исследовались на практике:

«Некоторые из них [учеников школы] открыто вступали в гомосексуальные связи, и все они читали и ценили гомоэротическую поэзию Кузьмина. Традиции дачи Волошина – нудистский пляж в тени Карадага; Пра в своем диковинном костюме с трубкой, а также другие женщины, одетые в брюки и ездящие верхом на ослах; сам хозяин дачи Волошин в древнегреческом хитоне – вызывали негодование соседей, которые выражали свое возмущение в местных газетах»[411].

Сама Юлия Оболенская и ее подруги (Лермонтова и Нахман) практиковали отношения вне брака, ни у кого из них не было детей, для каждой было характерно ставить вопрос профессиональной реализации на первый план. Все эти пункты сейчас не кажутся нам диковинными, но для женщин начала ХХ века такая поведенческая стратегия была редкостью. Главным предназначением женщины по-прежнему считалось замужество и материнство, отношения вне брака часто осуждались и потому скрывались, а профессиональная реализация воспринималась не просто как необязательная, но часто как мешающая реализации более важной роли.

В связи с гендерной проблематикой, помимо вопроса о межполовых отношениях, интересно упомянуть также о самом характере Юлии. Исследовательница Л. Алексеева, описывая его, оперирует такими словосочетаниями, как «бойкий нрав, мальчишеские повадки», «не совсем женское обаяние»[412]. Кроме того, Л. Алексеева пишет о том, что Оболенская больше общалась с мужчинами, а также писала шуточные письма от мужского лица. Из переписки с Кандауровым следует, что он иногда называл Юлию Леонидом, а в шуточной переписке С. Эфрон упоминает про «раздвоение личности» Оболенской, в которой, помимо тихой Юлии, живет дерзкий брат Юлиан.

Эти свидетельства в очередной раз говорят нам не только о нравах конкретных художниц, но и о приемлемости в дворянских кругах неконвенциональных поведенческих стратегий и более либерального образа женщины, чем, например, в конце XIX века.