Эйсид-хаус

Я поискал глазами ремень, но смог найти только бесполезный эластичный ремешок Дерека. Отбросив его, использовал гибкий шнур от лампы у его кровати. Я обмотал его вокруг бицепса и несколько раз сжал-разжал кулак, пока не выступила большая черная вена. Затем вставил иглу, сделал контроль, выпустив немного крови, и втер по вене. Клево.

Черт.

Я не могу вздохнуть, черт возьми.

Вашу мать, как все хуево-то. Я поднялся и шагнул к туалету, но дойти до него не успел. Удачно сблевал на старый «NME»[43]. Облокотился о стену, постоял так немного, отдышался, затем открыл окно и вышвырнул журнал с блевотиной на задний двор.

Я лег на кровать. Так лучше. По телевизору шла мыльная опера, в которой играла миловидная женщина. Вдруг я увидел ее как иссохшую старую колдунью, но уже не по телевизору – она стояла в комнате. Затем ситуация изменилась, и я оказался с парнем по имени Стюарт Мелдрам, который, когда мы были детьми, поскользнулся и упал с крыши одного завода в Лите. Это случилось до того, как мы переехали сюда. Крыша была из рифленого железа и под крутым наклоном. Стю потерял равновесие, свалился и покатился с нее. А там торчал двойной ряд заклепок, и они, типа, совсем его располосовали.

Теперь я снова с ним, и его лицо распорото, и целые куски мяса свисают с окровавленного тела. У него под мышкой мяч, желтый мяч.

– Ну что, постучим, Брай? – спросил он.

Хорошая мысль. Чего же просто не постучать. У заводской стены. Он приблизился практически вплотную и сильно ударил в нее мячом. Желтый мяч отскочил под углом и покатился прочь. Я побежал за ним, но он, казалось, набирал скорость. Пытаюсь нагнать его, но без толку. Только и вижу, что этот мяч, скачущий по дороге, словно подгоняемый ветром, почти как воздушный шар, и тут все вокруг стихло и замерло. Передо мной стояла моя мама в цветастом платье, держа мяч. Молодая и прекрасная, прямо как тогда, когда я видел ее в последний раз… Я еще ходил в то время в начальную школу. А сейчас был с ней одного роста, моего нормального нынешнего роста, но она взяла меня за руку и повела по этой холмистой улице, полной шикарных пригородных домов.

– Почему ты нас бросила? – спросил я.

– Потому что я сделала ошибку, сын. Ты был ошибкой. Этого никогда не должно было произойти. Ты, твой отец, эти квартиры, где мы жили. Я люблю тебя и Дерека, но мне нужна моя собственная жизнь, сын. Ты не должен был появиться на свет. Я никогда не хотела дать жизнь какому-то Умнику Хитрожопому.

Вижу Алека Бойла и Акулу в белых костюмах. Они проницательно кивают. Затем я вдруг осознал, что пялюсь на экран, и все вернулось на круги своя – это я смотрю мыльную оперу по ящику, а не участвую в своей собственной.

Через некоторые время у меня начались действительно скверные спазмы, так что я забрался под пуховое одеяло и попытался заснуть. Когда вернулся отец, я сказал ему, что, похоже, заболел гриппом, и оставшиеся до возвращения в парк три дня провел в постели.

3 Дружки как опиаты

Я никогда снова не коснусь геры. Это игра неудачников. Каждый встреченный мной чувак, говоривший, будто может это контролировать, либо мертв, либо умирает, либо ведет жизнь, не стоящую жизни. Спятил я, что ли. Все еще дергаюсь тут в дежурке. Уик-энд псу под хвост. Нет, вот спид – это мой наркотик, спид и экстази. Нахуй героин.

Похоже, что вторая смена будет скучной. Книжка про Сатклиффа оказалась вполне удобоваримой. Хорошее чтиво. Правда всегда удивительней вымысла. Сатклифф был натуральный псих. Говнюк еще тот. Совсем крышей поехал чувак. Некоторые вещи ты никогда не сможешь понять, они не поддаются объяснению или рациональному анализу. Я взялся за биографию матери Терезы, но что-то забуксовал. Как-то она меня не очень вдохновляет; крейзанутая тетка. Заявляла, будто лишь исполняет то, что велел ей Бог, а сама как бы и ни при чем. Но точно так же говорил и Сатклифф. Это все просто натуральное дерьмо; люди должны брать на себя побольше личной ответственности.

Какая в парке депрессуха. Он похож на тюрьму. Впрочем, нет. Отсюда можно уйти и отправиться в теплый, уютный паб, но если тебя застукают проверяющие – прости-прощай, с вещами на выход. Нам, парки, платят за присутствие; платят, чтобы мы здесь находились. Не делали что-либо, а просто были здесь. Я сижу в дежурке. Прямо как недоразвитый какой-то.

Раздался стук в дверь. На проверяющих непохоже – они никогда не стучат. Я отворил, и на пороге стоял Рэйми Эрли, глядя на меня с мрачной кривой улыбкой:

– Предатели-роботы все передохли: железные сгнили, живые усохли.

Согласен на все сто. Рэйми либо полоумный, либо гений, а разбираться, кто именно, я никогда и не пытался.

– Как ты, Рэйми? Заходи.

Он ввалился в дежурку. Затем исследовал раздевалки и душевые с тщательностью, сделавшей бы честь самому бдительному парковому инспектору. Он вернулся в дежурку, взял книгу о матери Терезе, удивленно вскинул брови, повертел ее в руках и швырнул обратно на стол.

– Техника есть? – спросил он.

– Да… то есть я имею в виду – нет. Не при мне, типа.

– Хочешь вмазаться?