Екатерина Великая

«Я обронил сердитые слова о том, сколь раздражающе путешествие в такую даль, если в нем ничего не увидеть, кроме придворных, ничего не услышать, кроме православных литургий, и ничего не посетить, кроме балов. Екатерина узнала, что я думаю, и сказала: «Мне сообщили о вашей критике — мол, я путешествую по своей империи, ничего не делая, лишь устраивая аудиенции и празднования во всех городах. Но у меня есть на то причины: я устроила вояж не для того, чтобы увидеть места и людей. О местах я знаю вполне достаточно по картам, описаниям и источникам прицельно собранной информации, которой не смогла бы собрать сама за время краткого визита. А что мне нужно — так это дать людям возможность приблизиться ко мне, самой подойти к их жалобам и заставить бояться тех, кто своим поведением пытается оскорбить мой авторитет, так как я раскрою их ошибки, их халатность, их несправедливость. Вот что я наметила получить от своего путешествия. Даже сообщения о нем делают доброе дело. Мой принцип таков — от хозяйского глаза лошадь толстеет»^{940}.

Балы, празднества и маскарады пришли к концу с наступлением в понедельник 8 февраля Великого поста. Неделей позже императрица посетила Печерский (от слова «пещера») монастырь и поклонилась его реликвиям. Из Киева она написала Гримму: «Это странный город с крепостями и пригородами; но я еще должна отыскать здесь истинный город, который, согласно тому, что о нем говорят, был в древние времена по крайней мере так же велик, как Москва»^{941}. Тем временем Потемкин остановился в Печерском монастыре, наплевав на дворцы и богатые дома, где расположилась остальная императорская свита. Он устроился там так, что Сегюр назвал это «азиатским двором»^{942} — раскинувшись на диване в длинном халате, с большими шлепанцами на ногах, с непричесанной головой.

В течение недель, проведенных императрицей и ее сопровождением в Киеве, Александр Мамонов счастливо развлекался с «карманными посланниками», в число которых Екатерина включила де Линя. Последний записал, что никогда ничего даже отдаленно неверного не было в публичном поведении Екатерины по отношению к фавориту: «Ни малейшего неприличия, ни очевидного проявления нежности на публике; императрица никогда не позволяет ни себе, ни кому-либо еще ни малейшего легкомыслия в отношении морали или религии»^{943}. Графу де Сегюру пришлось тяжко испытать этот запрет, как он сам рассказал впоследствии:

«Однажды, когда я сидел напротив нее в экипаже, она высказала пожелание услышать образчик-другой каких-нибудь веселых виршей моего сочинения.