Екатерина Воронина

Похудевшая, осунувшаяся, постаревшая, работала Дуся на своем кране. Она не только потеряла самое дорогое. Оскорбленным оказалось ее достоинство. Неужели она не стоит настоящей любви, настоящей жизни? Неужели не может иметь дом, семью, детей, как имеют другие женщины? Чем она хуже других? Неужели своей любовью к Сереже не заслужила этого?

Соня видела ее состояние, но приписывала его разлуке с Сутыриным. Поглядывая на Дусю, вполголоса пропела:

Белу кофточку скроила,
Полки укоротила,
Полюбила я мальчишку —
Сердце узаботила.

Дуся сухими глазами продолжала следить за грузом.

— Ты что, Дуся? — Соня заглянула ей в лицо. — Что случилось?

— Разошлись мы с Сережей… — не оглядываясь ответила Ошуркова.

Соня обомлела.

— Ты что такое говоришь? Как это разошлись?

— Наговорили ему про меня. И такая я и разэтакая… Вот и разошлись.

— Когда это случилось?

— Как у вас в гостях был, сразу после этого.

— Ах так… — осеклась Соня. — Ну ничего, наладится.

— Николаева работа, — убежденно сказала Дуся.

— Что ты! — слабо запротестовала Соня, понимая, что это именно так. — Чего ты выдумываешь!

— Николай, — усталым голосом продолжала Дуся, — это точно… И не понимаю зачем. Что я ему такого сделала? Зачем в чужую жизнь лезть?.. Нехорошо…

Она некоторое время продолжала работать, потом сказала:

— Люди!.. На чужой жизни камаринского сплясать ничего не стоит. Николай тоже. Точно я для него вот как этот куль с мукой — бросил туда, бросил сюда… Зачем? Может, у нас с Сережей жизнь наладилась бы… Сколько нас по ветру трепало… Ан нет! Не дадим!

— Ну ладно, не расстраивайся! — жалобно проговорила Соня.

Дусин голос, монотонный, мертвый, сверлил ей сердце.

Я поговорю с Сережей. Все образуется, вот увидишь.

— Понимаю: обидно ему слушать про меня разное… Поговори как с человеком, выслушай… Так нет, в душу наплевал. А за что? Разве я его не любила? Или от семьи увела? Ну, было у меня в жизни… Ведь свободная была, бесконтрольная. От тоски, от безделья больше… А при нем разве что позволяла?

— Не рви ты мое сердце! — закричала Соня. — Вот увидишь — поговорю с Сережей, и все наладится. Ведь любит он тебя… Оттого и взорвался. Ему сейчас тоже нелегко: у Клары суд, думаешь, приятно? Тоже ведь мать его ребенка, жена законная… Вот и разнервничался.

Всегда казалось, что главный в семье Ермаковых — Николай. Соня умело поддерживала в нем эту иллюзию, особенно на людях. Но бывали минуты, когда Соня оставляла свою семейную дипломатию, все тщательно разработанные способы руководства мужем и высказывалась с прямотой и непримиримостью, которые пугали Николая и ставили его в тупик.

— Как ты мог?! — сказала ему Соня. — Дусе разбил жизнь и Сергею. Какое ты имел право вмешиваться?

Николай сам был не рад тому, что произошло. Но осознать свою вину было для него мукой, признать ее — еще большей. В этом хотя и честном, но чересчур прямолинейном уме мысль сидела крепко, выбить ее оттуда было трудно.

— Ладно, — огрызнулся он, — разберутся и без нас с тобой.

— Тут жизнь, судьба — тебе раз плюнуть. Наговорил, наболтал… И кто тебе дал право вмешиваться? И Сергей хорош — слушает.

— Как же ему не слушать, если говорят?

Соня остановилась перед Николаем.

— Если бы ко мне пришла какая-нибудь баба на тебя наговаривать, я бы ей рта не позволила открыть!

— Завела, завела! — проворчал Николай, понимая, что Соня сейчас в том состоянии, когда ее не заставишь молчать.

Она с грустью проговорила:

— Мне, Коля, очень неприятно, что ты это сделал… Очень…

Не глядя на жену, Николай пробормотал:

— Сам не знаю, как получилось… Выпили… Я с ним о Кларе начал, о суде, ну, а тут слово за слово…

Соня увидела на лице Николая знакомое ей страдальческое выражение. Ей сразу стало жаль его.

— Коленька, поговори с Сережей, объясни ему, пусть сами разберутся… Нельзя же так. На Дусе лица нет, Сергей тоже переживает… Ну, поговори!

— Что же я ему теперь скажу? — спросил Николай.

— Объясни, что ты совсем не это хотел сказать. Объясни, как Дуся работает теперь, старается…

— Вот еще! — угрюмо пробормотал Николай.

«Керчь» возила теперь зерно и на участке не появлялась. Катя отправилась на мельницу. В луче прожектора, прорезавшем мучную пыль, летала масса бабочек, казавшихся светлыми юркими рыбками, ныряющими в глубине моря. И на черном кителе Сутырина тоже лежала серая мучная пыль. И сам он выглядел серым, помятым, будто только что встал с постели или провел бессонную ночь.

— Давно не видались, — заговорил он, улыбаясь и снимая фуражку. — Как живете, Екатерина Ивановна?

— Ничего, спасибо. Как вы?

— Тоже ничего…

Они вышли на вновь строящуюся набережную Оки. Солнце еще грело, но с реки уже дул прохладный ветер. Багровые, оранжевые листья осин перевешивались через заборы, мешаясь с желтыми листьями берез и лип. Нити паутины плыли в воздухе, сверкая и переливаясь на солнце, повисая на металлических опорах кранов. Два художника, оба старенькие, в соломенных шляпах и теплых пальто, сидели на берегу на маленьких раскладных стульях и рисовали.