Эхо между нами

Жар пронизывает меня, как жидкий огонь, при мысли о том, что мое тело тесно прижимается к его.

– И то и другое.

– Ты хоть понимаешь, что происходит? – спрашивает Сойер.

– Нет, – шепчу я, – но мне это нравится.

– Мне тоже.

Еще один раунд молчания, но на этот раз Сойер протягивает свою руку и кладет ее на мою, и мое сердце почти разрывается в груди. Я сглатываю, чтобы унять сухость во рту.

Мы можем поцеловаться, но, как бы сильно мне этого ни хотелось, я настолько же боюсь того, что может произойти после.

– Расскажи мне что-нибудь, чего я о тебе не знаю, – тихо говорю я в ночь.

– Тебе нравится эта игра, да?

– Если тебе от этого станет легче, то ты единственный человек, с которым я играла в эту игру.

Ему явно понравился мой ответ, и он быстро переводит взгляд на огонь. Я разглядываю его лицо, на котором пляшут отблески пламени, и мне любопытно, чем он поделится со мной. Может быть, тем, что он любит арахисовое масло в ванильном мороженом, как я, или что он, как и его сестра, видел призраков.

– Мой отец однажды сказал мне, что я должен быть храбрым, – говорит он.

– Что?

Сойер не смотрит на меня, только на пламя.

– Ты спросила меня ранее, почему я был так спокоен. Когда мама и папа развелись, он сказал мне, что я должен быть храбрым. Сказал, что мама с Люси нуждаются во мне, и что я должен быть мужчиной в доме, так как его больше не будет рядом. Он сказал, если я скажу маме, что боюсь, она испугается, а потом и Люси тоже, так что мне нужно набраться храбрости и не показывать страха.

Это очень тяжело.

– Сколько тебе было лет?

– Одиннадцать.

– И ты послушался?

Сойер потирает затылок, но не сводит пристального взгляда с огня.

– Мне пришлось. Моя мама строила свою карьеру в отделе продаж, и компания перевела ее сюда, чтобы включить и это торговое направление. Мамины родители давно умерли, и, хотя она была знакома с местными жителями, никого не знала достаточно хорошо, чтобы попросить о помощи. После полного рабочего дня маме приходилось возвращаться домой и заботиться о нас. Люси была еще совсем малышкой, и, несмотря на то, что я всегда с трудом успевал в школе, мне тогда еще не поставили дислексию. Мама часто выходила из себя и плакала после того, как укладывала нас спать. Мне было жаль ее, и я решил, что папа прав. Я видел, что мама напугана, и, когда слышал ее плач, сам чувствовал себя ужасно. Поэтому решил, что мой страх делает все только хуже и нужно быть храбрым.

Храбрый. Люди постоянно употребляют это слово, но я от него не в восторге.

– Когда моей маме впервые диагностировали онкологию, вдруг объявились самые разные люди. Старые друзья и члены семьи. В основном потому, что они чувствовали себя виноватыми и хотели получить прощение и почувствовать себя лучше до того, как она умрет. Большинство из них появлялись, а потом так же быстро уходили, но у моей мамы была сестра, которая и вовсе отреклась от нее, когда мама вышла замуж за моего отца. Потому что кто захочет выйти замуж за водителя грузовика, верно? Как будто это самая невозможная вещь. Но каким-то образом тетя осталась с нами, и я возненавидела ее. Она пыталась говорить со мной так, будто у нее есть право указывать мне, что делать. Она приходила в наш дом, все переставляла, говоря, что это облегчит нам жизнь, но она ничего не понимала. И она все время говорила мне, чтобы я была храброй и не плакала перед мамой.

Я замолкаю, когда мое горло обжигает воспоминание о том, как я стояла в коридоре больницы. О том, как я ненавидела этот запах дезинфекции, как чувствовала себя маленькой, когда мимо проходили врачи и медсестры, и как ненавидела саму мысль о том, что увижу свою мать в постели, совсем усохшую и подсоединенную к всевозможным приборам.

Но потом мама позвала меня по имени, и мое сердце подпрыгнуло. Когда я побежала в палату, тетя схватила меня за руку, сжав предплечье так сильно, что на нем остался синяк:

– Не смей плакать у нее на глазах. Ей и так есть о чем беспокоиться. Ты уже достаточно взрослая, чтобы быть храброй.

Но это все, что я хотела сделать. Мне хотелось броситься на кровать, хотелось, чтобы мама обняла меня, хотелось плакать до тех пор, пока я не выплачу все.

Слезы застилают мне глаза, и я тру их, надеясь, что Сойер ничего не видит.

– Моя храбрость не спасла ее, как и весь яд, который они в нее вкололи. Она умерла на больничной койке, слишком слабая, чтобы даже повернуть голову. Мама всегда говорила только о том, что хочет снова увидеть подсолнухи, но ее лечение было настолько интенсивным, что она не могла покинуть больницу.

– Мне очень жаль, – говорит он. – Насчет твоей мамы. Я не знал.

– Большинство людей этого не знают. И иногда у меня проскакивает запоздалая мысль: а с чего бы им вообще интересоваться моей матерью, если они не интересуются даже мной?

Сойер достаточно мил, и чувство вины мелькает на его лице.

– А какой тип рака у нее был?

Я покусываю нижнюю губу, и мне трудно сказать ему правду: