Эхо тайги

Дорогой Николай Михайлович, примите все меры к скорейшей ликвидации мятежей в опекаемом вами районе. Не стесняйте себя в выборе средств борьбы. Да поможет вам бог!»

Поняли, какие дела? Нам нужно сейчас же выбрать командира рогачевского гарнизона. Если придется давать бой, командир нужен. Нужна голова.

– Што ж, робята, – затеребил бородку Егор. – Однако Жура сгодится в командиры.

– Сдурел Егорша! Какой я вам командир, ежели только-только узнал, с какого конца ружье пулят. У командира и голос должен быть подходящий.

– Голосу тебе не занимать. Помнишь, как командовал, когда управитель донку порушил и помпы мы ладили. Рост у тебя, слава богу.

– Только што рост… Федора надо.

– Федора не замай. У него на селе работы прорва. Знашь, поди, наших мужиков. Вон Тарас говорит: не чирикай, А Тарас наш, помогат во многом.

– Федор и так не обойдет нас.

Вавила молчал. Пусть мужики сами выберут, кто им по душе. Но его выбор тоже пал на дядю Журу.

– Ну что, Жура, – наступали товарищи, – станешь ломаться, как грошовый пряник аль согласен? Мы не посмотрим на твою седину, отмутузим за милую душу.

– Да как я такими бандитами, прости господи, стану командовать? Вы сейчас грозите, а ежели што не по вас? С вами Вавила иной раз грешил…

– Сказали; быть тебе командиром – и баста. Ежели кто посмеет тебе перечить, пусть проклинает день, когда на свет появился. Но ежели не примешь команду, так попомни, как клятву давали, как рядили изменщиков жаловать.

«Все ладно идет», – улыбался Вавила.

Федор достал из стенного шкафчика шапку с малиновым верхом, сбрую, что сняли как-то с белого офицера, протянул Журе. Тот отталкивал папаху, сердился. Потом поклонился, расправил обвислые усы.

– Спасибо, братцы, за доверие, – и принял папаху, офицерский пояс, полевую сумку и кривую казацкую шашку с эфесом чеканного серебра.

3

Проснувшись, Яким с трудом приоткрыл один глаз. Серо, а солнечный блик на полу. Значит, день? Изба вроде знакома. У печки возится дебелая баба.

– О-о!…

Баба услышала вздох и, вытирая руки о передник, подошла к кровати.

– Проснулись, Якимушка? Глазки опухли-и…

Яким не успел подумать, а баба крутнулась по избе и вновь подошла к Якиму. Заботливо приподняла его похмельную голову от подушки. Приложила к губам ковш.

– Испей, родненький, медовухи, поправишься… Бражка ядрена, солнышко сызнова ясным увидится.

Правду сказала баба. Помутило еще минут десять, и стало легче. Яким повернулся набок, огляделся. Невелика изба. Напротив кровати два небольших оконца, а между ними стол. В левом углу – сундук, в правом – полка с посудой. Под полкой и под окнами – скамьи. Печь, расписанная поблекшими цветами и райскими птицами. Баба в праздничном сарафане ухватом ловко вынула из печи сковородку и обернулась к Якиму. Разгорячилась возле печи, щеки, как яблочки наливные.

– Лучше стало, родименький? Хошь блинов?

– М-м-м, медовухи еще не найдешь?

– Для ангелочка да не найти, – рассыпалась серебристым смешком бабенка и лебедью поплыла к постели, а в руках ее, пухлых, зарумяненных на жару, с ниточками на запястьях, как у младенца, ковш браги. Солнечным зайчиком, прямо кусочками весеннего теплого солнца покатилась медовуха в пищевод.

Яким приподнялся на локте.

– Гм. А ты кто?

Охнула баба, и руками всплеснула.

– Я-то? Господи! Вечор драгоценной меня называл. Единственной на всем свете. Клялся до гроба не забыть, а утром даже имя запамятовал. Ариной кличат меня. Ариной, голубь ты мой.

Много мужицких клятв слышала Арина. А вот песню сложил про нее только один. Такие святые слова про любовь говорил только он. И не может Арина оторвать глаз от его черных кудрей, рассыпанных по подушке, от бледного лица. До этого она несколько раз видела Якима. Несколько раз упивалась его речами на митингах. Давно-давно, во время первого митинга, когда Ваницкий объявил о свержении царя, поразила Арину нежная бледность лица Якима, его волосы почти до плеч, его голос, необычно подвижные, будто певшие руки. Еще тогда Арина шепнула Ксюше: «Херувимчик», – и возлюбила его, как ангела на иконе. И вдруг он, казавшийся недоступным, бесплотным, – в ее избе. На ее подушках. Вчера пил ее медовуху. Целовал ее. Называл такими словами, каких Арина от роду не слыхала. А когда Яким захмелел и дружки его, тоже хмельные, ушли восвояси, она, замирая от сладкого страха, сняла с него верхнюю рубаху и, не рискуя дотронуться до других частей туалета, перенесла его на кровать. А сама села рядом на табурет и, подперев подбородок ладонями, смотрела на ангельское лицо. Так и просидела всю ночь.

Утром, в запечье, принарядилась, как в праздник, Щеки себе нащипала, как делала в девках. Зарезала самую жирную курицу и, жаря блинки, с нетерпением ждала минуты, когда проснется Яким.