Экипаж

—  И за свет. И за телефон. Ты нарочно перебива­ешь? Так я Алику буду рассказывать, раз тебе неин­тересно... Алик, изюбр — это знаешь кто? такой олень. У него рога, как... Как...

Найти сравнение Ненароков не успел.

—  Алик, иди стричься! — скомандовала Аля. — Мама, его надо подстричь.

—  Прямо сейчас? — робко спросила Евдокия Пет­ровна: она понимала, что Аля добивается ссоры, и заранее жалела зятя.

—  А когда? Когда у ребенка колтун собьется?.. Алик, иди сюда! Кому сказано?

Алик уперся, хныкал. Мать шлепнула его по попке, тогда он заплакал всерьез.

—  Ну что ты делаешь? — с досадой сказал Не­нароков. — На меня злишься, а его бьешь... Не плачь, сынка. Смотри, чего я тебе привез.

Он пошел в коридор и вернулся с картонной ко­робкой. В ней сидел детеныш нутрии, покрытый гру­бым пухом, с перепончатыми, как у утки, лапками, но не красными, а черными.

—  Мы!.. Мы! — обрадовался Алик.

—  Ну, не мышка, но вроде. Нутрия. Мне в питом­нике подарили.

Аля только этого и ждала.

—   Ты чего на стол крысу ставишь? Убери сию минуту!

—  Правда, Валечка. Уж на стол-то не надо бы, — сказала и Евдокия Петровна. А дочь уже перешла на крик:

—  В помойку ее! В ведерке утопить гадость эда­кую... Это он нарочно, мама, чтоб на нервах моих поиграть!

Ненароков слушал, слушал — и наконец не вы­держал:

—  Да ты замолчишь когда-нибудь? Ну что это за жизнь такая?!

—  Тебе не нравится? Так уходи — никто не за­плачет! Разведемся, и дело с концом!

—  Вот опять ты, Аля... Зачем глупости говоришь? И Ненароков отступил в привычном направлении:

на крыльцо.

...Он сидел с незажженной сигаретой и вспоминал разговор, который часто приходил ему на память за эти пять лет.

Командир отряда — это был Андрей Васильевич Тимченко — никак не хотел отпускать Ненарокова из Москвы.

—  Время летнее, перевозок много, и вот на тебе... Хороший летчик вдруг бросает все и уходит. И куда? В малую авиацию!

Андрей Васильевич — всегда рассудительный, спо­койный, даже флегматичный — сейчас нервничал: ходил по комнате, говорил сердито:

— Разве это дело по тебе? По твоим способностям?.. Тебя учили, выучили, а ты?.. И ребят подводишь и меня.

—  Личные обстоятельства, Андрей Васильевич, — многозначительно напомнил Ненароков.

—  Да знаю я твои обстоятельства!.. Стоишь передо мной и гордишься: ради своей великой любви всем пожертвовал, ничего не пожалел!.. Любовь, конечно, серьезное дело, но есть дела и поважнее...

—  Какие, Андрей Васильевич? — искренне уди­вился Ненароков.

—  А, что с тобой толковать... Пожалеешь, Вален­тин, пожалеешь, да поздно будет!.. Ведь назад попро­сишься, а я тебя взять не смогу.

—   Нет, Андрей Васильевич. — Ненароков сиял счастливыми глазами. — Не попрошусь...

Валентин встал, постоял немножко и пошел с крыльца в дом. Аля выкричалась и была уже в другом настроении. Улыбнулась мужу, спросила почти весело:

—  Кушать будешь? Холодец очень вкусный.

—   Знаешь, Аля, ты правильно говоришь. Давай разводиться.

Аля не поверила, даже засмеялась.

—  Да ты что?.. Из-за крысы разводиться?

—  При чем тут крыса...

...Оставаться дома Ненарокову не хотелось. А пойти было не к кому. Он вернулся на аэродром.

— Валя, подежуришь, пока я поем? — обрадовался ему приятель-вертолетчик. Валентин молча кивнул. Он забрался в пустой вертолет, сел за штурвал и стал глядеть в окно кабины. Ничего там не было интересного: поле, а на нем три самолета и один вертолет «Ми-4», За полем лес, на который он чаще смотрел с воздуха, чем с земли. Все было знакомо, все было понятно — на душе постепенно становилось лег­че, легче. Валентин сам не заметил, как заснул, сидя на своем привычном месте... Тимченко один подъехал к дому на своей «Волге»:

на этот раз жена не встретила его в аэропорту. Ан­дрей Васильевич взял с заднего сиденья чемодан, пор­тфель и пошел к подъезду. Краем глаза он заметил во дворе неотложку, но не придал этому значения... Правда, когда он увидел сбегающую ему навстречу по ступенькам молодую врачиху, что-то заставило его ускорить шаги...

Он открыл дверь, шагнул в прихожую и с облег­чением увидел, что жена на ногах.

—   Фу ты черт,  а я уж подумал, не к  нам  ли неотложка,

—  К нам, к нам. — Анна Максимовна торопливо поцеловала мужа.

— Наталье плохо, прямо беда.

Отец встревожился, хотя постарался не показать виду.

—  А что такое?

—  У нее грипп был, помнишь?

—  Ну помню. Грипп.

— Он дал осложнения, и теперь у Наташки жуткие боли и бог знает что!

Тимченко снял плащ, сел.

—  Такая уж боль, что нельзя терпеть? — недо­верчиво спросил он.

—  Именно что нельзя! А она терпит. И хочет даль­ше терпеть... Болеутоляющие исключены: это может повредить ребенку. А на характере терпеть — это свыше сил человеческих, ты мне поверь!..

—  Какой же выход? — после долгой паузы спро­сил Тимченко.

—  Я советовалась с Лещинским. Он говорит: не надо мучиться, надо прервать беременность. Но ты же ее знаешь... Кушать будешь?

—  Нет.

—  А чаю?

—  Нет... Я к ней пойду.

—  Я тебя умоляю! — встревожилась Анна Макси­мовна.

— Мы с профессором не уговорили, а ты уго­воришь? Только поругаетесь еще хуже... Да она за­снула, наверно. Не буди!