Экипаж

Из Наташиной комнаты послышался жалобный, почти детский вскрик. Анна Максимовна кинулась к

дверям. Но Наташа сама вышла в большую комнату, похудевшая, некрасивая, в стареньком махровом ха­лате.

—  Опять? — спросила Анна Максимовна.

—  Мама, я больше не могу! Не могу я! — выкрик­нула Наташа и сжалась, скрючилась от боли. — Я согласна в больницу! Поедем сейчас, можно?

Мать подхватила ее, увела обратно, уложила в постель.

—  Сейчас ночь, деточка... Ты столько терпела — потерпи уж до утра... А утром папа отвезет нас.

—  Он приехал? — занятая своей болью, Наташа даже не заметила отца.

...В большой комнате Тимченко ходил из угла в угол. С грелкой в руках пробежала на кухню Анна Максимовна. Из-за Наташиной двери не доносилось ни звука. Андрей Васильевич постучал тихонько и вошел к дочери.

Наташа сидела на кровати, перегнувшись вперед, и безостановочно покачивалась. Она исподлобья гля­нула на отца, но ничего не сказала.

—  Наташа, ты же хотела ребенка.

—  Я уже сказала, что не хочу, — жалобно про­говорила она. — Что тебе еще надо?

—   Обожди... Это ты сама или доктора за тебя решают? Или это твоя боль за тебя решила?.. Сейчас здорово больно?

—  Сейчас терпимо.

—  Вот и поговорим, пока можно... Наташа заговорила раздраженно и сбивчиво:

—  Я не соглашалась, я не хотела его терять, ни за что не соглашалась — мама тебе скажет. Терпела, терпела, терпела, но настал мой предел. Больше не могу.

—  Тогда я тебе так скажу. Ты все делаешь по-своему, со мной не считаешься и сейчас поступишь по-своему. Но только запомни: если человек сделал не как хотел, а поддался боли; или страху, или еще

какому-нибудь на него давлению — после и жалко и стыдно будет, а уже не переделаешь... А между прочим, человек — это такой прочный механизм, что может вытерпеть бесконечно много. Больно, а ты тер­пи. И придет вроде второго дыхания — легче станет!

В комнату заглянула Анна Максимовна и, обрадо­вавшись, что разговор идет мирный, вышла: не хотела мешать.

— А я думала, ты, наоборот, рад будешь, — горько сказала Наташа. Тимченко поглядел на нее и ничего не ответил. Она смутилась, неуверенно улыбнулась отцу.

Красный «жигуленок» шел в потоке машин по Са­довому кольцу. Сидя рядом с Игорем, Тамара гово­рила:

—  В Токио, конечно, очень интересно. Совершенно ни на что не похоже. Но я жутко устала. Жутко... Может, оттого, что не с тобой летала.

—  Маловероятно, но все равно спасибо. Тамара помолчала, потом ни с того ни с сего спро­сила:

—  А вот скажи, Тимченко — он тупенький?

—  То есть?

—  Ну... Не просекает. Он меня опять против тебя предупреждал!.. Говорил: если будет к тебе клеиться, гони его в шею.

—  Ну и что в этом глупого?

—  Нет, серьезно.

—  А серьезно вот что: в своем деле он академик. А вообще-то я ангелов не люблю... Не врет, не пьет, жене не изменяет... А для меня однозначно: если му­жик не изменяет жене, значит, уже отстрелялся. Или

жена такое гестапо, что от нее не побегаешь... Так что это не заслуга... Но мы отклонились. Я его не люблю, но глубоко уважаю. Именно за ум. В воздухе умнее его человека нет... Там он и дипломат, и орга­низатор, и психолог. И не потому, что прочел сто книжек по психологии — он их вообще не читает. А просто прирожденный лидер.

—  Ну, это не ум. Это что-то другое.

—  Ум. Пойми, ум не может быть универсальным. Все мы умные — и все по-разному... Поэтому на Та­ганку ходи со мной и насчет Бермудского треуголь­ника — тоже ко мне. А по всем остальным вопросам обращайтесь к товарищу Тимченко.

Машина выехала в узкий проезд между метро и театром и остановилась. Игорь и Тамара стали про­бираться сквозь вежливую толпу ко входу.

Игорь и Тамара лежали в постели. Горел только ночник. Игорь уже дремал. А Тамара, взбудораженная хорошим вечером, все не могла заснуть.

—  Не спи! Не смей спать! — требовала она.

— Сейчас буду рисовать твой портрет.

— И она пальцем стала обводить контур его лица.

— Лоб низкий, без морщин. Все понятно: человек не думает, не страдает... Нос хрящеватый, хитрый...

От легкого прикосновения было приятно, хотя и щекотно. Игорь улыбался, но не открывал глаза.

—  Рот у тебя слабый и жадный... Но не злой.

—  И на том спасибо, — пробормотал Игорь.

—  Не нравится? Пожалуйста... Зачеркнем и нари­суем снова.

Она пальцем «перечеркнула» лицо Игоря и стала обводить заново.

—  Лоб широкий, ясный... Нос тонкий, энергичный. Рот мой любимый, мой мягкий, мой ласковый...

Она поцеловала Игоря в губы и замерла, прижав­шись лицом к его лицу.

Перед тем как отойти ко сну, Тимченко решил съесть яблоко. Он чистил его, а жена в сотый раз говорила:

—  Напрасно ты не ешь с кожурой. В ней все ви­тамины.

Андрей Васильевич, занятый своими мыслями, не ответил.

В спальню вошла Наташа, спокойная, веселая, с заметно уже округлившимся животиком. Она поцело­вала мать.

—  Спокойной ночи, родители.

Потом потерлась носом о щеку отца, схватила с тарелки самое красивое яблоко и ушла к себе.

Тимченко машинально протянул руку, давая изме­рить себе давление, и вдруг объявил:

—  Послезавтра в госпиталь ложусь. Годовая мед­комиссия.

Анна Максимовна разволновалась, даже бросила резиновую грущу прибора.