Эксперименты империи. Адат, шариат и производство знаний в Казахской степи

Важно обратить внимание и на другую особенность — сложность управления группами, которые не были привязаны к определенной территории и вследствие нехватки ресурсов, а также социальных противоречий и других факторов сохраняли высокую мобильность в пределах фронтирной зоны. Понимая, что силовой контроль над деятельностью таких групп осуществлять сложно, власти оставляли за кочевниками свободу выбора в маршрутах передвижения по фронтирной территории, включая проживание на землях, находившихся под влиянием Кокандского и Хивинского ханств. Более того, инструкция юридически закрепляла своеобразное двоеподданство казахов, позволяя им подчиняться всем требованиям своих новых политических сюзеренов, а также при необходимости возвращаться в российскую часть фронтирной зоны и исполнять обязанности, налагаемые местной администрацией[574]. Это обстоятельство позволяло кочевникам добиваться гораздо большей свободы действий, чем та, которую допускала инструкция, — выгодно использовать фронтирную ситуацию, избегая внешнего силового воздействия. Так, 29 ноября 1858 г. командующий Сыр-Дарьинской линией А. Л. Данзас докладывал в Оренбург: «…киргизы (кочующие по Буканским горам. — П. Ш., П. С.) при приближении времени сбора с них закята (кокандскими чиновниками. — П. Ш., П. С.) спокойно откочевывают на Яныдарью, и когда приходит время кибиточной подати (собираемой русскими. — П. Ш., П. С.) — отходят к Буканским горам. Пользуясь этой свободой, не платя никому подати, они на этот год позволили себе и более: ограбление наших возчиков, посланных бухарскими купцами из форта Перовский в Бухару за товарами»[575].

Как видим из процитированного документа, кроме уплаты кибиточной подати, российские власти особое значение придавали развитию караванной торговли. Стараясь всячески подчеркнуть значение Сырдарьи в качестве важной торговой магистрали, инструкция открывала доступ к этой фронтирной зоне всем желающим, в качестве непременного условия выдвигая отсутствие каких бы то ни было препятствий к продвижению караванов. Если же такие препятствия возникали, в особенности если они носили юридический характер, требовалась быстрота в их урегулировании. Поэтому И. Я. Осмоловский вместе с комендантами фортов лично должен был участвовать в устранении разногласий, выбирая путь к примирению сторон[576]. Несмотря на то что инструкция предусматривала целый ряд репрессивных мер по отношению к тем категориям населения Центральной Азии, которые приобретали в глазах империи маргинальный статус (муллы, беглые татары, бродяги)[577], практическая реализация этих положений проходила не без проблем. Например, некоторые муллы, кроме обязанностей, связанных с религиозным культом, занимались и торговой деятельностью[578]. Часть беглых татар, покинувшая пределы внутренних губерний России и обосновавшаяся на территории Центральной Азии, могла выдавать себя в ходе караванной торговли с империей за бухарцев, кокандцев или хивинцев[579]. Учитывая все эти сложности, Н. В. Балкашин, временно исполнявший обязанности оренбургского и самарского генерал-губернатора, предлагал в 1854 г. не вводить в отношении торговли постоянных нормативных ограничений, включая и контроль за сбором пошлины, «а оставить предмет сей в настоящем его положении впредь до большего упрочения нашего на Сырдарье»[580].

А судьи кто? Подводные камни колониальной юстиции на Сырдарье

Большое внимание имперские власти уделяли организации судопроизводства на Сырдарье. При этом, как и в Положении 1844 г., важное место было отведено вопросу о колониальной трансформации адата. Однако речь уже не шла о кодификации. Передавая в руки старшего чиновника МИД большие полномочия в сфере судопроизводства, авторы сырдарьинской инструкции не сомневались, что настало время сделать адат полноправной частью колониальной юстиции — когда местные русские чиновники не только контролируют решения биев, но могут обойтись и без них[581], так как знают, какие нормы обычного права можно применить в том или ином случае, и имеют представления о том, как проанализировать различия и сходства между адатом и шариатом (что было одной из ключевых проблем для чиновников ОПК). Очевидно, что такой подход предполагал рост доверия казахов к местному колониальному управлению как с точки зрения его компетентности в процессуальной сфере, так и в плане бюрократической эффективности. Основывались ли взаимоотношения между казахами и русскими чиновниками на доверии и является ли доказательством такого доверия рост числа обращений к лицам и институтам, которые отражали интересы колониальной юстиции, представителями которой были не только русские чиновники, но и бии, султаны-правители, назначенные имперской администрацией? С другой стороны, несомненный интерес вызывает и вопрос о влиянии фронтирной ситуации на правовое сознание имперских чиновников и казахов. Как в этих условиях менялось поведение правовых акторов?