Эксперименты империи. Адат, шариат и производство знаний в Казахской степи

Рассмотренный случай показывает, как Каракалпаков использовал обстоятельства русского завоевания и, несмотря на прежние решения биев по этому делу, принял выгодную для себя колониальную интерпретацию адата и шариата[598]. Если для Губского такое заключение было обусловлено необходимостью остаться в рамках имперской законности, продиктованной инструкцией 1856 г., то для Каракалпакова колониальный суд был лишь инструментом для достижения собственных интересов. Очевидно, что он хотел усыновить этих детей и стать их опекуном не столько из‐за проявления отцовских чувств к чужим детям, сколько из‐за материальной выгоды. Например, он мог выдать девочку замуж и получить в результате этого хороший калым. Говоря в данном случае о гибкости правового сознания, мы имеем в виду следующее: Каракалпаков хорошо понимал, что до русского завоевания бии и кади объяснили бы ситуацию не так, как Губский. Принимая имперскую интерпретацию адата и шариата, он рассматривал ее не как норму, которая соответствует его представлениям о казахской правовой культуре, а только как возможность реализовать собственные интересы в этом конкретном случае. Однако на этом история не закончилась, а приобрела новый неожиданный для русской администрации поворот. Решение Губского попытался оспорить сын Баяндила Алучакова Уразбай. Оказалось, что именно Уразбаю его дядя Монау после смерти брата поручил опекунство над девочкой. Он так же, как и Каракалпаков, надеялся выдать ее замуж и получить калым. Вмешательство сырдарьинских чиновников лишило его этой надежды. Несмотря на существование сырдарьинской инструкции, Уразбай не стал обращаться к кому-либо из местных русских чиновников, а подал иск сразу в Оренбург В. В. Григорьеву. Начальник областного правления оренбургскими казахами потребовал от Ю. Карамышева разъяснить ему обстоятельства дела. Последний подтвердил законность действий недавно скончавшегося Губского[599]. Это решение не изменило намерений Уразбая получить от Каракалпакова по крайней мере компенсацию за воспитание девочки. Обвинив Ю. Карамышева в различных злоупотреблениях, он решил больше не иметь дела с В. В. Григорьевым и написал письмо к оренбургскому и самарскому генерал-губернатору А. П. Безаку[600]. Известно, что А. П. Безак более гибко и сдержанно подходил к исламу и центральноазиатской политике в целом, чем В. В. Григорьев. Новый оренбургский и самарский генерал-губернатор был сторонником веротерпимости и предлагал правительству отложить реформирование мусульманских институтов в Казахской степи до более удобного времени[601]. Между ним и В. В. Григорьевым существовали очень сложные отношения. Поводом для разлада были взаимные обвинения в злоупотреблениях, которые привели к снижению бюрократической эффективности оренбургского областного правления[602]. Обращаясь к А. П. Безаку, Уразбай использовал эти очевидные трудности колониального управления как важный ресурс для продвижения своих собственных интересов. Генерал-губернатор проявил внимание к делу, однако не стал оспаривать решений Губского и Ю. Карамышева и посчитал, что в этой ситуации либерализм неуместен. Понимая, что его мнение может оказать влияние на результаты разногласий с В. В. Григорьевым, а также стать дополнительным аргументом в пользу гегемонии колониальной юстиции, А. П. Безак приказал «подвергнуть киргиза Уразбая Баяндилова взысканию каковое может подействовать и на других киргиз, покушавшихся на отнятие друг у друга жен, надеявшихся единственно на свою силу»[603].