Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

— Не подвезешь до Лесхоза? — наклонился к нему Сарафанов. — Где-то там деревенька Часлово…

Хозяин «москвича», явно скучавший, обрадовался предложению.

— Сколько дашь?

— Пятьсот, довольно?

— А то! — радостно встрепенулся водитель, сбивая с губ подсолнечную кожуру. Завел допотопную машину, и они метнулись в ледяной блеск, в пустоту, в накатанную наледь медно-красной, вечерней дороги.

Через полчаса расстались у обочины, с которой виднелись дощатые стены пилорамы, зеленые домики, колесный трактор с тележкой, полной распиленных чураков. «Москвичок» развернулся и лихо умчался, а Сарафанов, ступив на проселок, спросил у молодого тракториста, что гремел молотком о тележку:

— Скажи, брат, как добраться до Часлова?

Парень посмотрел на него, потом — на низкое солнце, потом — на дорогу, терявшуюся в ближнем лесу, соединяя все это в какую-то особую, трудно рождавшуюся мысль.

— Бери все время правее. Лесовозы дороги промяли, не на ту попадешь, замерзнешь. Не промахнись, — и снова застучал молотком.

Сарафанов радовался окающему говору парня, белесой из-под ушанки пряди, синим глазам. Хватал губами морозный воздух с запахом распиленной горькой осины. Благодарно кивнул и пошел, слыша затихавшие удары железа.

Дорога, хрустящая, глазированная, с ребристыми отпечатками гусениц и толстых колес, вела лесами. Сквозь красные сосняки, под зеленеющим небом, мимо полян, на которых лежали малиновые отсветы. Солнце, появляясь в плетении веток, казалось помещенным в круглую блестящую корзину. Идти было легко. Глазам было хорошо. Мыслей не было. А только ощущение, что его долгая жизнь, исполненная дерзаний, катастроф и утопий, не понятая им, содержащая в себе неразгаданную загадку, — эта жизнь завершилась. Он торопится к своему последнему пристанищу, к последнему приюту, где его не ждут мучения, дерзкие замыслы, неутоленная гордыня, а лишь последнее отдохновение.

Он достиг перекрестка, где сходились сразу несколько лесных дорог, одинаково промятых, и было не ясно, какую из них избрать, чтобы добраться к желанному приюту, не миновать затерянной в лесах деревеньки. Он стоял, озираясь, как богатырь на распутье, гадая, куда направить стопы. Неожиданно из сосен вылетела сойка, сверкнула сочной лазурью, оглядела его зорким глазком, поманила на крайнюю дорогу. Он послушно ступил, доверяя лесной птице, которую, быть может, выслал ему навстречу милый друг Заборщиков, лесной колдун и рязанский волхв. Сойка перелетала с дерева на дерево, трескуче покрикивала, а потом канула.

Сарафанов вышел на опушку, за которой, окруженная лесами, открылась деревенька. Серенькие запорошенные избы. Несколько сизых дымов. Слюдяные окна, отражавшие красное заходящее солнце. Деревенская улица была безлюдна. Он собирался постучать в избу, чтобы узнать, где обитает лесной пустынник, деревенский схимник, милый друг Заборщиков. Но вдали, у крайней избы, показался человек. Нельзя было разглядеть его лица, а только чувствовались тяжелые зимние одежды, неповоротливые валенки и немолодая сутулость. Но Сарафанов угадал, что это Заборщиков. Издалека они узнали друг друга сердцем. Через пространство вечернего синего воздуха, от сердца к сердцу протянулся незримый волновод, по которому полетели взволнованные потоки любви и радости. Сарафанов заторопился, почти побежал навстречу другу. Уже различал его седеющую бороду, косматые брови, прищуренные, выглядывающие глаза. Добежал и упал ему на грудь, лицом в курчавый холодный тулуп. Задохнулся.

— Коля! Коля!

Заборщиков прижимал его к себе, приговаривая:

— Все знаю, Алеша. Все понимаю. Пойдем-ка, милый, в избу…

Вслед за хозяином Сарафанов поднялся на крыльцо, прошел ледяные сени. Сквозь тяжелую, оббитую дверь ступил в избу. На него пахнуло теплым духом жилья, медовым запахом русской печи, древесными ароматами темных глянцевитых венцов. Два милых детских лица воззрились на него. Мальчик, худой, узкоплечий, в домашнем вязаном свитерочке, с русым хохолком над высоким бледным лбом. Девочка, круглолицая, остроносая, с птичьими глазами, с бантиками, вплетенными в русые косички. С другой половины избы в горницу вошла жена Заборщикова Татьяна. Секунду вглядывалась в гостя. Затем глаза ее радостно округлилась. Она охнула, плеснула руками, бросилась к нему. Они расцеловались, и Сарафанов, касаясь губами ее горячей щеки, ловил исходящий от нее теплый домашний запах.

— Какими судьбами, Леша?.. Какими дорогами?.. — тут же всё понимая, обо всем догадываясь, видя на лице Сарафанова непросохшие слезы, опять его обняла. — Вася, Лена, а ну живо накрывайте на стол!

Ему помогли раздеться. Дали растоптанные чоботы из подрезанных валенок. Облачили в курчавую, из овечьей шкурки, безрукавку. Покуда Татьяна и дети собирали на стол, гремели тарелками, двигали в печи чугунками, Заборщиков показывал Сарафанову дом. Свое деревенское прибежище, куда уединился с молодой женой и малыми, годящимися ему во внуки детьми, спасаясь от городских неурядиц, бедности, невыносимых для художника обстоятельств.