Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

— Вот и ладно, — произнес Сарафанов, когда они почти приблизились к Кольцевой, — премного вам благодарен, — он протянул таксисту пятисотрублевую купюру. — Конечно, это пустяк по сравнению с тюменской нефтью и ямалским газом, якутскими алмазами и сибирской древесиной, но все-таки кое-что!

Шаловливо кивнул, отпуская прочь желтую, в клетках машину.

Он ускользнул от оборотня. Можно было изловить другую машину, помчаться к Казанскому вокзалу, на электричку, идущую до Рязани, и оттуда попутками, автобусами, зарываясь в неоглядную русскую провинцию, в седые леса, студеные поля, добраться до деревни Заборщикова, укрыться от погони и казни. Однако его истерическая прозорливая мысль тотчас углядела опасность. Наверняка все вокзалы и аэропорты наводнены агентурой, соглядатаями спецслужб, обклеены его, Сарафанова, фотографиями. Тысячи глаз ищут его в залах ожидания, в привокзальных ресторанах, у билетных касс — жаждут его поимки. Он не поедет на вокзал, но проберется на подмосковные платформы, сядет в электричку. Станет пересаживаться с одной на другую, путая преследователей, уходя от погони и слежки, приближаясь к Рязани. Но и здесь, на выезде из Москвы, он рисковал оказаться в руках палачей. Маячивший впереди милицейский пикет занимался досмотром автомобилей. Проезжая часть наполовину была перекрыта. В вечернем солнце розовела ребристая броня транспортера. Сарафанов сошел с дороги, углубился в жилые кварталы, пробираясь сквозь них к Кольцевой. Останкинские телебашни сгрудились у заветного кольца, толпились гигантской, уходящей ввысь колоннадой. Наблюдали, как он движется вдоль домов, среди играющих детей, бездомных собак, каких-то лыжников, выбредающих из чахлой рощи, сквозь которую доносился металлический шум автострады. Ступая в твердую накатанную лыжню, отливавшую медным вечерним солнцем, он прошел сквозь рощу. Оказался на обочине гудящей трассы, напоминавшей циркулярную пилу, в металлическом блеске, искрящихся вспышках. Жестокая фреза выпиливала Москву изо всей остальной России. Она была беспощадной и страшной, не пускавшей сиротливую Русь в царственный Вавилон, запрещавшей убогим и обездоленным вход в царский город, где длился вечный пир. Но она же не выпускала из города чародеев и магов, останавливала останкинских истуканов, была волшебным крутом, разделявшим два несовместимых мира. Сарафанов кинулся на трассу. Он почти не смотрел на проносящиеся мимо вспышки, на ревущие тупые громады, на свистящие сгустки стали. Неведомая сила перенесла его через Кольцевую дорогу. Не осознавая случившееся чудо, движимый не благодарностью, но звериным страхом, шел по обочине, по другую сторону волшебного круга, видя, как разворачиваются вспять телебашни, убредают в глубь города, бессильные одолеть колдовское заклятье.

Только за полночь Сарафанов добрался до Рязани, ночевал на вокзале.

Глава сорок первая

Утром он погрузился в железный громыхающий автобус с солнечными заледенелыми окнами. Окруженный озабоченным людом с тюками и сумками, покатил через город в озаренные поля и рощи. Трясло, дребезжало. Стекла были покрыты инеем, сквозь который текли голубые тени, янтарные озарения, и он, не видя окрестность, знал, что это лесные опушки, просторные поляны, снежные неоглядные пустоши. Дремал, забывался. Рядом с ним на сиденье оказывались то крупная женщина в теплом платке, чье дыхание он слышал сквозь сон, то худой, с белой щетиной старик, чей костлявый локоть начинал давить ему в бок. Это не раздражало Сарафанова. От этих людей не исходила опасность. Это были обитатели русских деревень и поселков, родные и близкие, которые сопровождали его в необъятную русскую даль.

Разум его дремотно теплился. В душе была разъятая пустота, словно оттуда извлекли опухоль, и оставшаяся полость чуть слышно трепетала и постанывала — не болью, а страхом повторения боли. Но боль не возвращалась. Он был благодарен Тому, Кто избавил его от боли, погрузил в изношенный, дребезжащий, промороженный экипаж и отдал на волю неоглядным русским пространствам, голубым теням, янтарным озарениям.

В поселок Туму он прибыл во второй половине дня. Снег хрустел. Люди шли в валенках. По накатанной дороге катились санки, и возница в тулупе, причмокивая, погонял рыжую лошадь. Из печных труб валил дым. Здесь люди жили просто, упорно, и этот простой уклад, розовые от мороза лица, синие под платками и шапками глаза радовали Сарафанова.

Возле дешевых магазинчиков и палаток со смешными названиями — «Мегаполис», «Империал», «Сан-Франциско» — толпились люди, ощупывали китайские махровые полотенца, обрызганные стеклярусом блузки, кожаные сумочки и ремешки. Играла звенящая музыка. Несколько парней картинно, оттопырив пальцы, подносили к губам бутылки пива, запрокидывали головы, делали несколько глотков. Оглядывались, словно хотели убедиться, что их воспринимают как вольнолюбивых бесшабашных ковбоев. Тут же стоял «москвичок», крашеный-перекрашеный, хозяин лущил семечки, выплевывал шелуху сквозь опущенное стекло.