Экстремист. Роман-фантасмагория (Пятая Империя)

В передней половине избы белела большая, еще теплая печь, блестел клеенкой просторный стол, висела расписная столешница с горками тарелок и чашек. Тут же, рядом с чугунками и ухватами, поместился электрический чайник «Тефаль». У порога висел рукомойник, вешалка из лосиных рогов с шапками и полушубками. На божнице перед иконой теплилась алая лампадка. Вторая половина была оборудована под кабинет. К венцам были приторочены книжные полки, на столе лежали бумаги, стоял компьютер, поблескивал экраном выключенный телевизор. Заборщиков, сберегая деревенский уклад, не пренебрегал, по мере надобности, благами цивилизации.

— Летом, Бог даст, утеплю терраску, туда переведу кабинет. А то, вишь, дети растут, тесно в избе. Спасибо тебе за помощь, Алеша. На дарованные деньги я плотников нанял, материал заготовил.

Сарафанов оглядывал дом. Старые, венец к венцу, возведенные стены. Коричневые потолки с сучками. Затейливые занавесочки на окнах, за которыми синел вечерний снег. Рукодельный, из цветных лоскутов абажур. Просторная деревянная кровать с резной спинкой, на которой чьей-то наивной, давнишней рукой были нарисованы два целующихся голубя. Этот дом стал для него приютом. Деревянный, наполненный теплом и уютом короб заслонил его от напастей. С благодарностью, слезным умилением он рассматривал верстачок с деревяшками, над которыми трудился маленький Василек. Брошенную на цветной половик растрепанную куклу, на время позабытую Леночкой. Гору бумаг на столе Заборщикова, говорящих о неторопливых, рассчитанных на годы трудах.

«Дом друга, — думал умиротворенно Сарафанов. — Обитель покоя».

— Давайте к столу, мужички! — громко позвала Татьяна.

Ели теплые, томленые щи. Тыкали вилкой в масленую сковороду, цепляя картошку с яичницей. Чокались гранеными стопочками, обжигаясь рябиновой деревенской настойкой. Дети с любопытством взирали на незнакомца. Татьяна улыбалась радушно. Заборщиков тянул чарочку:

— Давай, Алеша, за встречу! Все хорошо. Все слава Богу.

Где-то сзади, за лесами, оставалась огромная, рокочущая, полная опасностей Москва, долгий путь с пережитыми кошмарами. Сарафанов опьянел от рябиновки, от сытной еды. Глаза его стали смыкаться. Его уложили на печь, на теплую лежанку среди какой-то ветоши, спекшихся рукавиц и носков. Слыша тихие голоса в избе, чувствуя, как льется в него мягкое тепло, он с благодарностью и умилением заснул.

Проснулся от тревожной вибрации. В избе было темно. Печь по-прежнему источала тепло. Но по стенам, по округлым венцам пробегала голубоватая рябь, взлетали и опадали неразборчивые тревожные звуки. За перегородкой, на другой половине, работал телевизор — излучал голубоватую рябь, нестройные беспокоящие звуки. Сарафанов спустился с лежанки, перешел на другую половину. Здесь, в самодельном креслице перед телевизором, поместился Заборщиков. Рядом на стуле, забыв отложить кухонное полотенце, сидела Татьяна. Дети спали на кровати, выставив тонкие голые ноги, и по ним пробегали голубоватые сполохи телевизора. Сарафанов присел на край детской кровати.

И первое, что увидел Сарафанов, — это яростное, клокочущее, выступающее за пределы телеэкрана лицо Дины Франк. Ее черные, блестящие кудри, жестокие сочные губы, выпуклые, блистающие праведной ненавистью глаза:

— Мы предупреждали правительство, предупреждали российскую и мировую общественность об угрозе русского фашизма! И потребовались эти кровавые всплески, эти изуверские акты насилия, чтобы мир убедился в нашей правоте! Я по-прежнему настаиваю на существовании разветвленного фашистского заговора, пронизывающего силовые структуры, партии, православную церковь, интеллигентские крути, часть бизнеса! Господин Сарафанов, который разыскивается сейчас компетентными органами, идеолог фашистской организации, к нему сходятся все паутины заговора! Поэтому, повторяю, насущным является скорейшая поимка этого преступника, его тщательный допрос с целью выявления фашистского подполья в России!

Она воплощала собой возмездие — плещущие волосы, черное ожерелье на голой шее, карающие взмахи сильных рук. Она видела Сарафанова. Отыскала его в крестьянской избе. Направляла на него хохочущие злые глаза.

Вскоре на экране появился Агаев. Он был едва узнаваем. Исчезла его аристократическая утонченность, деликатное обаяние, изысканная простота. Он был груб и свиреп. Одна рука его была на перевязи, кисть забинтована. И это убеждало Сарафанова, что перед ним действительно его недавний помощник, которому он прострелил ладонь.