Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая

Людовик Пармский провел в Мальмезоне почти все то время, какое он оставался во Франции. Госпожа Бонапарт уводила молодую королеву в свои покои, и, поскольку первый консул выходил из кабинета только во время ужина, адъютантам приходилось составлять компанию королю и развлекать его, ибо он был неспособен не только заняться делом, но и самостоятельно развлечься.

«Поистине, — вспоминает герцог Ровиго, в то время один из адъютантов первого консула, — требовалось немало терпения, чтобы выслушивать те ребяческие глупости, какими была забита его голова. Но, когда уровень его развития стал понятен, мы велели принести ему игры, которые обычно дают детям.

С этого времени он больше не скучал.

Мы страдали от его ничтожности и с болью взирали на этого рослого и красивого молодого человека, которому было суждено повелевать людьми и который дрожал при виде лошади, не осмеливаясь сесть на нее верхом, все свое время проводил за игрой в прятки и в чехарду и все образование которого сводилось к знанию молитв, к умению вознести предобеденную молитву и молитву после кофе.

Однако именно в такие руки вскоре должна была попасть судьба целого народа.

Когда он уехал, направившись в Этрурию, первый консул после прощальной аудиенции сказал нам: "Рим может быть спокоен, такой человек Рубикона не перейдет"».

Бог смилостивился над его народом, забрав к себе Людовика Пармского через год после начала его царствования.

Однако Европа не увидела ничтожества этого молодого государя, она увидела лишь факт создания нового королевства и подумала, что за странный народ эти французы, которые отрубают головы собственным королям и дают королей другим народам.

XXX ЮПИТЕР-ОЛИМПИЕЦ

Должно быть, заметно, с каким глубоким вниманием к подробностям мы с самого начала представляли нашим читателям исторических персонажей, играющих важную роль в этом повествовании, причем делали это без всякого предубеждения, изображая их такими, как они сами предстанут перед беспристрастным судом истории. Мы не позволили себе поддаться ни личным воспоминаниям о несчастьях нашей семьи, начало которых восходит к разногласиям, возникшим в Египте между Бонапартом и Клебером, на чью сторону встал мой отец, ни восхвалениям Бонапарта со стороны его вечных обожателей, взявших за правило восхищаться им вопреки всему, ни моде, введенной возродившейся оппозицией Наполеону III и состоящей в том, чтобы, огульно охаивая прошлое, подрывать шаткие основы, на которых зиждется эта новая династия. Нет, я был, не скажу, справедлив, ибо за такое никто не может поручиться, но искренен, и этой искренности, полагаю, в данный момент читатель уже отдал должное.

Так вот, у нас есть уверенность, что в то время, к которому мы подошли в нашем рассказе, первый консул, пребывая в убеждении, что вершины своей судьбы он может достичь не только военным путем, но и мирным, действительно желал мира. Мы не станем утверждать, что сон этого удачливого игрока в кровавой игре сражений, которую он так хорошо знал и которой доверял, не посещали порой тени Арколя и Риволи; не станем утверждать, что в бессонную ночь его не тревожило видение гибких нильских пальм и неколебимых пирамид Гизы; не станем утверждать, что из предрассветных раздумий его не выводили воспоминания о сияющих снегах Сен-Бернара и огненном дыме Маренго. Но мы утверждаем, что он видел блеск золотых плодов и дубовых венков, которыми мир щедро одаривает избранников судьбы, закрывающих ворота храма Януса.

И в этом отношении Бонапарт в свои тридцать два года сделал то, чего за всю свою жизнь не смогли сделать ни Марий, ни Сулла, ни Цезарь.

Но сумеет ли он сохранить этот мир, который так дорого стоил? И Англия, трем леопардам которой он только что обрезал когти и вырвал зубы, даст ли она Цезарю время стать Августом?